Ожерелье королевы

— Муфты, ваше величество, — отвечал Калиостро.

Граф де Хага отошел.

— А мне? — спросил Кондорсе.

— Омлета.

— Хорошо, я отказываюсь от яиц.

И он присоединился к графу.

— А мне, — спросил Фаврас, — чего нужно опасаться?

— Письма.

— Хорошо, благодарю вас.

— А мне? — спросил де Лонэ.

— Взятия Бастилии.

— О, в таком случае я спокоен.

И он отошел со смехом.

— Теперь моя очередь, сударь, — сказала графиня, дрожа всем телом.

— Вам, прелестная графиня, надо остерегаться площади Людовика XV.

— Увы, — отвечала графиня, — я уже раз заблудилась на ней и очень мучилась. В тот день я совсем потеряла голову.

— Ну, на этот раз вы опять потеряете ее, графиня, но уже не найдете снова.

Госпожа Дюбарри вскрикнула и убежала к остальным гостям.

Калиостро собирался присоединиться ко всем.

— Одну минуту, — сказал Ришелье. — Нас осталось только двое — Таверне да я, — которым вы ничего не сказали, мой милый колдун.

— Господин де Таверне просил меня ничего не говорить ему, а вы, маршал, ничего не спрашивали у меня.

— О, я опять повторяю свою просьбу! — воскликнул Таверне, умоляюще складывая руки.

— Ну вот что: чтобы доказать свою удивительную силу, не могли бы вы сказать одну вещь, которая известна только нам двоим?

— Какую? — спросил с улыбкой Калиостро.

— Зачем этот бравый Таверне приехал в Версаль, вместо того чтобы спокойно жить себе в своих прекрасных землях Мезон-Ружа, выкупленных для него королем три года назад?

— Ничего не может быть проще, господин маршал, — отвечал Калиостро. — Десять лет тому назад господин де Таверне хотел отдать свою дочь, мадемуазель Андре, королю Людовику XV, но ему это не удалось.

— О-о, — сердито проворчал Таверне.

— А теперь он хочет отдать своего сына, Филиппа де Таверне, королеве Марии Антуанетте. Спросите у него, лгу ли я?

— Клянусь честью, — сказал, весь дрожа, Таверне, — этот человек колдун, или пусть меня черт возьмет!

— О, — сказал маршал, — не поминай так неосторожно черта, старый дружище!

— Ужасно, ужасно! — бормотал Таверне.

И он повернулся, чтобы еще раз попросить Калиостро хранить молчание; но тот исчез.

— Пойдем в гостиную, Таверне, пойдем, — сказал маршал, — кофе выпьют без нас, или нам придется пить его холодным, что будет еще хуже.

И он поспешно пошел в гостиную.

Но она была пуста: ни один из гостей не нашел в себе достаточно мужества, чтобы встретиться лицом к лицу с автором таких ужасных предсказаний.

Свечи горели в канделябрах; кофе дымился в кофейнике; в камине горел огонь. И все это никому уже не было нужно.

— Ей-Богу, дружище, нам, по-видимому, придется выпить кофе наедине… Э, да куда же он пропал?

Ришелье огляделся, но маленький старичок исчез, как и все остальные.

— Как бы то ни было, — сказал маршал со злобной ухмылкой, напоминавшей усмешку Вольтера, потирая одну о другую свои высохшие белые руки, унизанные кольцами, — я единственный из всех моих сегодняшних гостей умру в своей постели! В своей постели! Граф де Калиостро, я не принадлежу к людям, не верящим вам. В своей постели, и, насколько возможно, позднее… Эй, камердинер, а мои капли?

Камердинер вошел с флаконом в руке, и маршал прошел вместе с ним в свою спальню.

Часть первая

I ДВЕ НЕЗНАКОМКИ

Зиму 1784 года, это чудовище, пожравшее шестую часть Франции, мы не смогли — хоть она рычала у каждой двери — увидеть в доме г-на герцога де Ришелье, укрытые в его теплой и благоуханной столовой.

Морозные узоры на окнах — это роскошь природы рядом с роскошью человека. У зимы есть свои бриллианты, пудра и серебряные вышивки для увеселения глаз богача, закутанного в меха. Он едет в закрытой карете, защищающей его от холода, или сидит в теплом, уютном, как гнездышко, увешанном бархатными драпировками помещении. Холод — это роскошная забава, непогода — простая смена декораций, и богатый наблюдает ее из окон, следя за действиями великого и вечного машиниста, которого зовут Богом.

Действительно, тот, кому тепло, может любоваться почерневшими деревьями и находить прелесть в развертывающейся перед ним печальной панораме одетых зимним покровом равнин.

Тот, чье обоняние щекочут ароматные испарения ожидающего его обеда, может время от времени вдохнуть через полуоткрытое окно освежающий мысли резкий запах морозного воздуха и ледяное дыхание снега.

Тот человек, наконец, который после дня, проведенного им в покое и довольстве (а миллионами его сограждан — в страданиях и лишениях), ложится под стеганое одеяло, на тонкое белье в теплую постель, — такой человек, как тот эгоист, о котором говорит Лукреций и которого восхваляет Вольтер, может находить, что все прекрасно в этом лучшем из возможных миров.

Но тот, кому холодно, не замечает великолепия природы, равно пышной и в белом, и в зеленом одеянии.

Тот, кто голоден, опускает свои взоры на землю и отвращает их от неба, не озаренного солнцем и, следовательно, не дарящего улыбки несчастному.