Ожерелье королевы

— Господин де Шарни в лихорадке все время бредит.

— О! — сказала королева, сжимая руки.

— А когда он бредит, — продолжал доктор, подходя ближе к королеве, — то бедный молодой человек говорит о многих крайне деликатных вещах, не совсем удобных для того, чтобы их слышали господа королевские гвардейцы или вообще кто-либо.

— Доктор!

— Не надо было меня спрашивать, если вы не хотели, чтобы я отвечал.

— Продолжайте, милый доктор.

И королева взяла за руку доброго ученого.

— Этот молодой человек, вероятно, атеист и кощунствует в бреду?

— Нет, нет. Наоборот, он очень религиозен.

— Может быть, он сильно возбужден чем-нибудь?

— Возбужден, вот именно.

Королева придала своему лицу подходящее к случаю выражение надменного хладнокровия, всегда сопровождающее действия королей, привыкших к почтению окружающих и к собственному самоуважению; эта способность необходима великим мира сего, чтобы властвовать над другими и не выдавать своих чувств.

— Мне рекомендовали господина де Шарни, — сказала она, — он племянник господина де Сюфрена, нашего героя. Он оказал мне некоторые услуги; я хочу относиться к нему как родственница или друг. Скажите же мне всю правду; я должна и хочу ее слышать.

— Но я-то не могу ее сказать вам, — ответил Луи, — и если вашему величеству непременно хотелось бы узнать ее, то я знаю только одно средство: ваше величество должны сами услышать бред больного. Таким образом, если у молодого человека вырвутся какие-нибудь неосторожные слова, то королева не будет сердиться ни на нескромность того, кто позволит проникнуть в эту тайну, ни на опрометчивость того, кто ее скроет.

— Ваша дружба меня трогает, — воскликнула королева, — и я теперь верю, что господин де Шарни говорит в бреду странные вещи!..

— Которые ваше величество непременно должны услышать, чтобы судить о них, — ответил добрый доктор и бережно взял трепетную руку королевы.

— Но прежде всего будьте осторожны! — воскликнула королева. — Я здесь не могу сделать ни шагу без того, чтобы за мной не шел какой-нибудь добровольный шпион.

— Сегодня вечером за вами буду следовать только я. Нужно пройти по моему коридору, который с обеих сторон кончается дверями. Я запру ту, через которую мы войдем, и никого рядом с нами не будет, ваше величество.

— Я доверяюсь вам, милый доктор, — сказала королева.

И, опершись на руку Луи, она выскользнула из своих апартаментов, вся дрожа от любопытства.

Доктор сдержал обещание. Ни одному королю, идущему в бой или на рекогносцировку в охваченном войной городе, ни одной королеве, сопровождаемой на какое-нибудь рискованное приключение, не указывал дорогу с более привычным видом капитан гвардии или высокопоставленный придворный.

Доктор запер первую дверь и, подойдя к своей двери, приложил ухо.

— Так ваш больной здесь? — спросила королева.

— Нет, ваше величество, он во второй комнате. О, будь он здесь, вы бы его слышали уже с другого конца коридора. Послушайте пока у этой двери.

Из-за нее действительно доносилось неясное жалобное бормотание.

— Он стонет, он страдает, доктор.

— Нет, нет, он вовсе не стонет. Он просто разговаривает. Подождите, я сейчас открою эту дверь.

— Но я не хочу входить к нему! — воскликнула королева, отпрянув назад.

— Я вам не предлагаю этого, — сказал доктор. — Я предлагаю вам только войти в первую комнату, и оттуда, не боясь увидеть или быть увиденной, вы услышите все, что будет говориться в комнате раненого.

— Вся эта таинственность, эти приготовления пугают меня, — прошептала королева.

— Что же будет, когда вы услышите его! — ответил доктор.

И он один вошел к Шарни.

Раненый был одет в форменные панталоны, на которых доктор заботливо расстегнул пряжки; его сильные и стройные ноги были обтянуты шелковыми чулками с узором из перламутрово-опаловых спиралей; руки в измятых батистовых рукавах вытянулись и застыли, как у трупа. Он пытался приподнять с подушки тяжелую, точно налитую свинцом голову.

По лбу его струился горячий бисерный пот, приклеивая к вискам развившиеся локоны.

Поверженный, раздавленный, неподвижный, он стал уже только мыслью, только чувством, только отражением; тело его жило лишь в том огоньке, что все время сам собой вспыхивал, колеблясь, в его мозгу, как огарок в алебастровом ночнике.

Мы не напрасно выбрали такое сравнение, потому что этот огонек — единственное, что оставалось в сознании Шарни, — фантастически и мягко освещал отдельные подробности, которые память сама по себе не могла бы превратить в долгие поэмы.

Он рассказывал сам себе о встрече и поездке в фиакре из Парижа в Версаль с немецкой дамой.

— Немка! Немка! — повторял он.

— Да, немка. Мы это знаем, — сказал доктор. — Дорога в Версаль.

— Французская королева! — внезапно воскликнул больной.

— Э! — сказал Луи, заглянув в комнату, где находилась королева. — Вот так. Что вы об этом скажете, ваше величество?

— Вот что ужасно, — шептал Шарни, — любить ангела, женщину, любить безумно, быть готовым отдать за нее жизнь и, подойдя к ней, увидеть перед собой только королеву, одетую в бархат и золото, увидеть металл, ткань, но не сердце!

— О! — с принужденным смехом произнес доктор.