Ожерелье королевы

И маленький старичок прикусил — не зубами, а лишь деснами — серую замшевую перчатку, в которой могли бы поместиться две такие руки, как его.

— Ну хорошо, сударь. Если это так, что, впрочем, сомнительно, то почему вы думаете, что она ищет меня?

— О! — повторил, весь дрожа, старик. — Он говорит: «Если это так»?! Нет, в этом человеке не моя кровь, он не Таверне:

— Действительно, во мне не ваша кровь, — пробормотал Филипп. — Должен ли я возблагодарить за это Бога? — прибавил он тихо, поднимая глаза к небу.

— Сударь, — сказал старик, — я вам говорю, что королева вас требует; сударь, я вам говорю, что королева вас ищет.

— У вас хорошее зрение, отец, — отвечал сухо Филипп.

— Ну же, — продолжал более ласково барон, стараясь сдержать свое нетерпение, — дай мне объяснить тебе. Конечно, ты прав со своей точки зрения, но на моей стороне опыт. Послушай, милый Филипп, мужчина ты или нет?

Филипп пожал слегка плечами и ничего не ответил.

В эту минуту отец, видя, что напрасно ждет ответа, решился, скорее из презрения, чем по необходимости, взглянуть прямо на сына и с огорчением заметил тогда, сколько достоинства, глубокой сдержанности и непобедимой воли было в выражении лица молодого человека, который облекся в такую броню для борьбы за добро.

Однако он не выказал своего неудовольствия, а провел мягкой муфтой по покрасневшему кончику носа и продолжал голосом таким же сладкозвучным, каким обращался Орфей к фессалийским скалам:

— Филипп, друг мой, выслушай меня!

— Э, — заметил молодой человек, — мне кажется, я только это и делаю уже четверть часа.

«Ну, — подумал старик, — погоди, я тебя заставлю сойти с высоты твоего величия, господин американец. У тебя, колосс, верно, также есть своя слабая сторона: дай мне только вцепиться в нее своими старыми когтями… и ты увидишь…»

— Ты не заметил одного обстоятельства? — спросил он громко.

— Какого именно?

— Делающего честь твоей наивности.

— Говорите, сударь.

— Все очень просто: ты возвращаешься из Америки, куда ты уехал в такое время, когда был только король, но не было королевы, кроме Дюбарри, мало заслуживавшей почтения. Ты возвращаешься, видишь королеву и говоришь себе: будем относиться к ней с почтением.

— Конечно.

— Бедное дитя! — сказал старик.

И он спрятал лицо в муфту, стараясь заглушить одновременно и приступ кашля и взрыв смеха.

— Как, — сказал Филипп, — вы жалеете меня за то, что я уважаю королевский сан? Вы, Таверне-Мезон-Руж, вы, носящий одну из славных дворянских фамилий Франции?

— Да я тебе говорю не про королевский сан, а про королеву.

— Вы считаете, что это не одно и то же?

— Черт побери! Что такое королевский сан? Корона. Этого никто и не касается! Кто такая королева? Женщина. О, женщина, это дело другое, к ней можно прикоснуться.

— Можно прикоснуться! — воскликнул Филипп, краснея одновременно от гнева и от презрения и сделав такой благородный жест рукой, что ни одна женщина, увидев это, не могла бы не полюбить его, ни одна королева не могла бы не восхититься им.

— Ты не веришь! Так спроси, — продолжал маленький старичок тихим, но каким-то злобным тоном, сопровождая свои слова циничной улыбкой, — об этом господина де Куаньи, господина де Лозена, господина де Водрёя.

— Замолчите, замолчите, отец! — воскликнул глухим голосом Филипп. — Или я, не имея возможности нанести вам за это тройное кощунство три удара шпаги, клянусь вам, немедленно и без всякой жалости нанесу их сам себе.

Таверне отступил на шаг, сделал пируэт, которые любил проделывать в свои тридцать лет Ришелье, и потряс муфтой.

— Ну и скотина, — сказал он, — и воистину глуп! Конь стал ослом, орел — гусем, петух — каплуном. До свидания, ты очень порадовал меня: я думал, что на старости лет могу считать себя Кассандром, а оказался Валером, Адонисом, Аполлоном. До свидания.

И он еще раз повернулся на каблуках.

Филипп нахмурился и остановил старика на середине поворота.

— Вы ведь шутили, не правда ли, отец? — сказал он. — Ведь не может же быть, чтобы столь благородный дворянин, как вы, мог содействовать распространению такой клеветы, измышленной врагами не только женщины, не только королевы, но и королевского сана.

— Он еще сомневается, дважды дурак! — воскликнул Таверне.

— Вы сказали бы все это и перед Богом?

— Да.

— Перед Богом, который в любой день может призвать вас?

Молодой человек снова начал разговор, прерванный им с таким презрением. Это был успех барона, и он снова подошел к сыну.

— Но, — заметил он, — мне кажется, что я отчасти дворянин, господин сын мой, и лгу… не всегда.

Это «не всегда» было довольно комично, но Филипп не рассмеялся.

— Итак, сударь, — сказал он, — вы полагаете, что у королевы были любовники?

— Вот новость!

— Те, которых вы назвали?

— И другие… откуда я знаю. Порасспроси в городе и при дворе. Нужно вернуться из Америки, чтобы не знать того, что говорят.

— А кто это говорит, сударь? Гнусные газетчики?

— О, не принимаешь ли ты и меня за газетного писаку?