Ожерелье королевы

— Ну, теперь отдохните, — сказала королева, бодро выскакивая из саней. — Право, я никогда не могла себе представить, чтобы скорая езда имела такое опьяняющее действие: вы меня чуть не свели с ума.

И почувствовав головокружение, она оперлась на руку Филиппа.

Шепот удивления, пронесшийся в окружавшей их раззолоченной и украшенной галунами толпе, показал ей, что она снова нарушила этикет, то есть сделала огромный промах в глазах завистников и рабов.

Что касается Филиппа, то у него закружилась голова от такой неслыханной чести, и он стоял трепещущий, более сконфуженный, чем если б королева публично нанесла ему обиду.

Он опустил глаза, и его сердце билось так сильно, что, казалось, готово было выскочить из груди.

Странное волнение, вероятно вызванное этим катанием, охватило и королеву; она тотчас же отняла свою руку и оперлась на руку мадемуазель де Таверне, попросив подать ей стул.

Ей принесли складной стул.

— Простите, господин де Таверне, — сказала она Филиппу и с живостью добавила: — Боже мой, какое великое несчастье быть вечно окруженной любопытными… И глупцами! — закончила она тихим голосом.

Приближенные окружали теперь королеву и пожирали глазами Филиппа, который, чтобы скрыть свое смущение, стал снимать коньки.

Покончив с этим, он отступил назад, уступая место придворным.

Королева просидела несколько минут в задумчивости и затем подняла голову.

— Я чувствую, что простужусь, если буду сидеть неподвижно на одном месте, — сказала она. — Еще круг.

И села в сани. Филипп тщетно ждал приказания.

Двадцать придворных предложили свои услуги.

— Нет, моих гайдуков, — сказала королева. — Благодарю вас, господа. Тише, — добавила она, когда лакеи стали на свои места, — совсем тихо.

И, закрыв глаза, она отдалась тайным мечтам.

Сани отъехали тихо, как приказала королева, сопровождаемые толпой алчущих, любопытных и завистливых.

Филипп остался один, отирая со лба капли пота.

Он искал глазами Сен-Жоржа, чтобы утешить его в понесенном поражении какой-нибудь сердечной похвалой.

Но тот получил записку от герцога Орлеанского, своего покровителя, и покинул поле сражения.

Филипп, несколько опечаленный, слегка утомленный и почти испуганный случившимся, остался неподвижным на своем месте, следя глазами за удаляющимися санями королевы. В это время он почувствовал, что кто-то его тихонько толкнул в бок.

Он оглянулся и увидел своего отца.

Маленький старичок, сморщенный, точно человечек Гофмана, и весь закутанный в меха, точно самоед, тронул сына локтем, чтобы не вынимать рук из муфты, висевшей у него на шее.

Казалось, что глаза его, с расширенными от холода или от радости зрачками, мечут искры.

— Ты не обнимешь меня, сын мой? — сказал он таким тоном, который был бы уместен в устах греческого отца, желающего поблагодарить сына-атлета за победу, одержанную им в цирке.

— От всего сердца, дорогой отец, — отвечал Филипп.

Но нетрудно было понять, что тон, которым были сказаны эти слова, никак не соответствовал их содержанию.

— Так-так. А теперь, обняв меня, иди, иди скорее.

И он подтолкнул его вперед.

— Куда вы посылаете меня, сударь? — спросил Филипп.

— Да туда, черт возьми!

— Туда?

— Да, к королеве.

— О нет, благодарю, отец.

— Как нет? Как благодарю? Да ты с ума сошел! Ты не хочешь снова идти к королеве?

— Нет, это невозможно. Вы не думаете о том, что говорите, дорогой отец.

— Как невозможно? Невозможно пойти к королеве, которая тебя ждет?

— Ждет, меня?!

— Ну да, да, к королеве, которая желает тебя…

— Желает меня?

Филипп пристально взглянул на барона.

— Право, отец, — холодно сказал он, — мне кажется, что вы забываетесь.

— Нет, он просто удивителен, честное слово! — воскликнул старик, выпрямляясь и топая ногой. — Филипп, доставь мне удовольствие, объяснив, откуда ты только явился.

— Отец, — печальным голосом сказал шевалье, — мне страшно поверить…

— Чему?

— Тому, что или вы смеетесь надо мной, или…

— Или?..

— Простите, отец… или вы сходите с ума.

Старик схватил своего сына за руку таким нервным и энергичным движением, что молодой человек поморщился от боли.

— Слушайте, господин Филипп, — сказал старик. — Америка очень далека от Парижа, мне это известно.

— Да, отец, очень далека, — повторил Филипп. — Но я совершенно не понимаю, что вы хотите сказать. Объясните же, прошу вас.

— Это страна, где нет ни короля, ни королевы.

— Ни подданных.

— Прекрасно! Ни подданных, господин философ. Я этого не отрицаю, да этот вопрос меня нисколько не интересует и для меня безразличен; но что мне не безразлично, что меня огорчает и унижает, — это боязнь также поверить одному…

— Чему, отец? Во всяком случае, я думаю, что мотивы наших опасений совершенно различны.

— Мое опасение заключается в том, сын мой, не глупец ли ты, что было бы непростительно для такого малого. Да посмотри же, посмотри!

— Смотрю, сударь.

— Королева обернулась, и уже в третий раз; да, сударь, королева оборачивалась три раза и, смотрите, оборачивается опять… И кого же она ищет? Господина глупца, господина пуританина, господина американца! О!!