Ожерелье королевы

— Да, раз я говорю вам о нем.

— Увы!

— Это был прелестный юноша, клянусь честью! Вы любили его?

— Он был красив… нет… не то… но я его находила красивым. Он был очень умен и равен мне по рождению. Но нет, вот тут я очень ошибаюсь. Если Жильбер захотел бы, ни одна женщина не была бы равной ему.

— Даже…

— Даже кто?

— Даже мадемуазель де Та…

— О, я знаю, что вы хотите сказать, — прервала его Николь, — вы, я вижу, прекрасно осведомлены, сударь. Да, он любил девушку более высокого происхождения, чем бедная Николь.

— Вы видите, что я остановился.

— Да, да, вы знаете ужасные тайны, сударь, — сказала, вздрогнув, Олива́, — а теперь…

И она взглянула на незнакомца, точно стараясь прочесть что-нибудь на его лице сквозь маску.

— Что с ним стало?

— Я думаю, вы сами могли бы это сказать скорее, чем кто-либо другой.

— Почему это, великий Боже?

— Потому что, если он последовал за вами из Таверне в Париж, то вы, в свою очередь, последовали за ним из Парижа в Трианон.

— Да, это правда, но прошло уже десять лет, и я говорю вам не о том времени. Я говорю о десяти годах, которые протекли с тех пор, как я убежала, а он исчез. Боже мой, за десять лет может столько случиться!

Голубое домино хранило молчание.

— Прошу вас, — настаивала Николь почти с мольбой в голосе, — скажите мне, что сталось с Жильбером? Вы молчите, вы отворачиваетесь. Может быть, эти воспоминания вас оскорбляют, печалят?

Голубое домино, однако, не отвернулось, а опустило голову, как будто бремя воспоминаний было слишком для него тяжелым.

— Когда Жильбер любил мадемуазель де Таверне… — начала Олива́.

— Потише произносите имена, — сказало голубое домино. — Разве вы не заметили, что я их не произношу вовсе?

— Он был так влюблен, — продолжала со вздохом Олива́, — что каждое дерево в Трианоне знало о его любви…

— Ну, а вы его больше не любили?

— Наоборот, любила сильнее, чем когда-либо; эта любовь и погубила меня. Я красива, горда и, когда захочу, умею быть дерзкой. Я скорее готова положить голову на плаху, чем допустить, чтобы про меня сказали, будто я покорно склоняю ее.

— У вас мужественное сердце, Николь.

— Да было когда-то… в то время, — сказала со вздохом молодая женщина.

— Этот разговор вас огорчает?

— Нет, наоборот, мне приятно мысленно вернуться в свою молодость. Жизнь наша напоминает реку: самая мутная начинается из чистого источника. Продолжайте же и не обращайте внимания на случайный вздох, вылетевший из моей груди.

— О, — сказало голубое домино, и его маска слегка дрогнула, как бы от появившейся на его губах улыбки, — о вас, Жильбере и еще об одном лице я знаю, бедное дитя мое, только то, что вы знаете сами.

— В таком случае, — воскликнула Олива́, — скажите мне, почему Жильбер исчез из Трианона? И если вы мне это скажете…

— …то вы убедитесь в чем-то? В таком случае я вам ничего не скажу, а вы будете убеждены в этом еще сильнее.

— Почему?

— Спросив меня, почему Жильбер покинул Трианон, вы совсем не хотели получить подтверждение чему-то. Нет, вы хотели услышать нечто, о чем вы не знаете, но узнать очень хотите.

— Правда.

Но вдруг Олива́ вздрогнула еще сильнее, чем прежде, и судорожно схватила руки господина в голубом домино.

— Боже мой, Боже мой! — воскликнула она.

— Что с вами?

Николь решилась, по-видимому, отогнать от себя мысль, так взволновавшую ее.

— Ничего.

— Нет, вы хотели у меня что-то спросить.

— Да, скажите мне совершенно откровенно, что стало с Жильбером?

— Разве вы не слышали, что он умер?

— Да, но…

— Ну да. Он умер.

— Умер? — с сомнением переспросила Николь и тотчас же продолжала, вздрогнув так же сильно, как минутой раньше. — Ради Бога, сударь, окажите мне одну услугу…

— Две, десять, сколько вам угодно, дорогая Николь.

— Я вас видела у себя два часа тому назад… Не правда ли, это были вы?

— Конечно.

— Два часа тому назад вы не старались прятать от меня свое лицо…

— Нисколько; я, напротив, старался, чтобы вы хорошенько разглядели меня.

— О, глупая я, глупая, ведь я не смотрела на вас! Глупая, безумная женщина! Настоящая женщина, как говорил Жильбер.

— Однако оставьте в покое ваши чудесные волосы. Пожалейте себя.

— Нет. Я хочу себя наказать за то, что смотрела на вас и не видела.

— Я вас не понимаю.

— Знаете ли, о чем я вас попрошу?

— Попросите.

— Снимите маску.

— Здесь? Это невозможно.

— О! Вы боитесь вовсе не того, что вас увидят другие. Там, за колонной, в тени галереи, вас не увидит никто, кроме меня.

— В таком случае что же удерживает меня?

— Вы боитесь, что я вас узнаю.

— Меня?

— И того, что я крикну: «Это вы, это Жильбер!»

— Вы и вправду сказали о себе: «Безумная, безумная женщина!»

— Снимите маску.

— Ну, так и быть, но при одном условии.

— Согласна на него заранее.

— Я хочу, чтобы и вы сняли свою маску…

— Я сниму ее. А если не сниму, то вы сорвете ее с меня.

Незнакомец не заставил дольше упрашивать себя: он прошел в темный уголок, указанный ему молодой женщиной, и там, сняв маску, остановился против Олива́, которая с минуту не сводила с его лица глаз.

— Увы, нет, — сказала она, топнув ногой и стискивая руки так крепко, что ногти вонзились в ладони. — Увы, вы не Жильбер.

— А кто же я?