Ожидание обезьян

— Дурак. Предмет не был частью моего тела.

— Ну так тем более!

— Дурак! Это было горлышко! Это было горлышко глиняного кувшина, наполненного красным вином!

— Ну? — заинтересовался ОН. — И что же?

— Как ты думаешь, что?.. Я его ласково потрогал.

— Ну?

— И приник!

— И вырвал…

— Нет, не вырвал, а, насосавшись, воскрес. Включил свет. Заметь, что он не горел. Заметь, что он не, был вовсе таким желтым. Но я был в чем мать родила и был обмыт, и кувшина до того не было! Ты принес?

— Это тебе грузины послали за твои антиармянские речи.

— Нет, это был ты!

— Типичный делириум.

— Делириум… Неграмотный, а как нахватался.

— У тебя. Лучше скажи, что потом было?

— Потом… Потом я позвал тебя и ты допил остальное.

— Лучше бы ты тогда сдох, — опять обиделся ОН. — Для кого весь этот театр? Что за роль ты мне отвел? Ты творишь, ты пишешь и читаешь, ты духовен, как Бетховен… а я — только пить да спать да еще… ты у нас даже в туалет не ходишь, как Веничка. А у меня даже имени собственного нет! Рабство. Все, что вы сумели изобрести, это рабство!

— Кто мы?

— Люди.

— А ты кто?

— Сам знаешь.

— Не ангел ли?

— Где уж нам уж выйти замуж…

— Это ты придумал сам, про рабство?

— А то ты! Откуда у тебя мой опыт? Ты всегда нисходишь ко мне, а на самом деле низводишь меня. До роли свиньи, чернорабочего, подонка. Будто мстишь, ей-богу…

— За что?

— Сам знаешь.

— Не знаю!

— За то, что это я одушевленный, а не ты! За то, что это у меня талант, а не у тебя, за то, что это меня бабы любят!..

— Так вот из-за чего мы спорим… Из-за бабы!

— Я с тобой спорить не стану. Какой ты мне соперник!..

— Действительно. Вот странно… Вот в голову пришло! Слушай! Что это мы с тобой ни разу одну бабу не полюбили?

— А мне твои никогда не нравились. А моих ты стеснялся.

— Что же, совсем ни одной, что подошла нам обоим?

— Это уже любовь называется.

— Что ж, разве мы не любили ни разу?

— Я-то любил…

— Слушай, тебе ее не жалко? Треплем нежную, совсем затаскали…

— Поздно жалеть. Спасать ее надо.

— Душу живу.

— Чуть живу.

— А кто виноват?

— Ты!

— Подумать только! Когда было восстание рабов в Египте?

— 2750 лет до нашей эры.

— Помнишь!

— Еще бы не помнить! Назабвенный Федор Иванович! Он когда хотел с двойки на тройку вытянуть, всегда этот вопрос задавал. А ты был двоечник, живой мальчик… Это потом ты стал таким рабовладельцем, ханжой и занудой. Бездарью.

— Ну, ты…

— А что я? Ты мне не угрожай. Мое положение — прочнее не бывает. Да, я подонок. Но я живой. Я Богу молюсь. А ты чего достиг? Чего добился, я спрашиваю? — только бесчувствия. Тебе кажется, что ты самоусовершенствовался, развился, лишился пороков? А ты только лишнего порока лишился, потому что он сам отвалился. Ты лучше не стал — ты стал только хуже. Ты скрыл свое безобразие, не предъявляя язвы. Ты маска. Причем моя.

— Почему ты именно сегодня, когда у меня роман сгорел, когда у меня, наконец, есть хоть какое-то, в твоем понимании, чувство… что ж ты обижаешься на меня, когда меня, наконец, пожалеть нужно?

— А когда тебе еще что-нибудь сказать можно?! Ты же никого не слышишь!.. Зачем, зачем ты мне это рассказал?? Будто ты меня… ты меня…

— Ну что ты! что ты… не плачь. Наоборот. Это скорее ты меня.

— Я тебе как вешалка. Ты обвисишься на мне — гладить не надо. Просохнешь, примешь форму, которой у тебя нет, заметь, по определению… И — снова затщеславишься как ни в чем не бывало. Ханжа!

— Да ты бы давно спился без моего ханжества!

— Вот спасибо. То-то мне никак не удается. Никак не могу спиться!..

— Да не лезь ты в бутылку…

— Неужто у тебя осталось?

— Я спросить тебя хотел…

— Ты? меня?.. У меня нету.

— Вот я и спрашиваю тебя, у которого нету… как совесть, как душу, не как раба… Ведь как раз на этот раз я хорошо написал?

— Ты! опять ты! все время ты! и снова ты!

— Мы… у нас получилось?

— Как тебе сказать… в целом неплохо.

— В целом… что ты понимаешь…

— Ты забыл, я только читать не умею. Чувствовать же мне приходится за обоих.

— Перераспределил роли?.. Ну как же ты не раб! Дай тебе волю, ты уже на шее!

— Вот видишь, опять ты меня попираешь…

— Ловок ты ловить меня… Ну, извини. Согласен. Сам знаю. Не «Мертвые души». Пусть горят. Живые, они дают больше жару…

— Да не бойся ты Гоголя! Там были славные страницы!..

— Правда? ты находишь?..

— Нахожу. Это мертвых жгут, как дрова; живые — сами горят. Это было лучшее из всего, что мы… что ты… Вот увидишь, это станет исторический пожар! Эта «Абхазия» — только спичка. Когда-нибудь ты скажешь: я видел, как все началось.

— Ты поджог?!

— А хоть бы и я…

— И это говоришь мне ты! Герострат сучий. Много чести… ты из одной лени кипятильник не вьщернул!

Я бросился спасать рукопись, но ОН схватил меня за руку. ОН всегда был сильнее меня.

От боли я присел и завыл.

— Тебе правда так дорога эта штука? — спросил ОН как бы с удивлением. Погоди…

Я же не успел удержать ЕГО. У меня просто сил не хватило.

Там ОН исчез, в дыму да в огне.

ОН был ловок, как обезьяна. Через секунду я увидел ЕГО на балконе третьего этажа. Было не разглядеть…

Но кому там было быть еще?