Ожидатели августа

Было темно и тихо. Я тут же нырнул в лабиринт узких улочек между Канале и Пьяцца Сан Марко, позади фешенебельных отелей, практически всегда пустых вечером даже в разгар сезона. Гламурный галдеж тут же отошел в прошлое, и я снова был со своим чудным одиночеством зимней Венеции, свободный от всего на свете, даже от себя самого. Оказавшись на Калле Ридотто, рядом с палаццо Дандоло, где когда-то был знаменитый игорный дом, я вспомнил скуку современного венецианского казино, теперь расположенного совсем в другом месте, посетителей, похожих на статистов, без малейших признаков страсти на лице, компьютерную проверку паспорта при входе, весь выродившийся маскарад венецианской жизни, столь ненавидимой Игнасио. Неужели вся карнавальная мишура Ридотто Казановы, таинственность и вседозволенность, азарт и корыстолюбие, дамы в кринолинах и черных полумасках, заслоняющие свои речи кружевными веерами, зловещие фигуры в домино и баутах, что-то шепчущие им на ухо, все это томительное очарование Венеции, проникнутое остроумием, роскошью и сладострастием, ничто иное, как сегодняшняя тишина Калле Ридотто, сосредоточенная во мне, и – ничего больше?

Mais mon cheri, ne cours pas, ne va pas si vite, – но мой дорогой, не убегай, не иди так быстро, – вдруг позади, в прозрачной темноте узкой венецианской улочки, я услышал французскую речь и голос, низкий и нежный хриплый женский голос, превративший мою спину в сплошную эрогенную зону. О Господи, если бы хоть раз в жизни подобный голос окликнул бы меня mon cheri! Я не мог не повернуть головы, и, как будто поставленная поздним Висконти, передо мной промелькнула незабываемая сцена. Cheri, улыбающийся и счастливый, в небрежно накинутом белом шарфе, полуобернулся к своим спутникам, невозможной красавице с неправильным лицом, в широком сером брючном костюме, и молодому человеку в джинсах, с англизированной ранней лысиной и выражением сжатых губ столь интеллектуальным, тонким и надменным, что оно казалось придуманным модным романистом, подражающим Умберто Эко. Боже мой, белокурость cheri, его легкость, его непринужденная свобода были столь совершенны, столь продуманны и столь лишены недостатков, что эта троица, и cheri, и красавица, и интеллектуал казались статистами, нанятыми отелем Бауэр, чтобы разыгрывать сцену из венецианской великосветской жизни, дабы вы, случайный зритель, хранили бы ее в своем сердце всю оставшуюся жизнь, пересказывали ее своим детям, зарождая в их душе мечту увидеть венецианскую сказку своими глазами во что бы то ни стало. Ночь вокруг меня была черна и молчалива, и, быть может, ничего и не было, но – «Боже мой! Целая минута блаженства! Да разве этого мало хоть бы и на всю жизнь человеческую?…».