Ожидатели августа

Чудные слова Мечтателя из «Белых ночей» Достоевского пришли мне тут же в голову, когда я подглядел, как нищий оборванец, этот фрагмент чужого великолепия. Пожалуй, зимней Венеции с меня уже хватит, можно уезжать хоть завтра, и еще три оставшиеся дня почти лишние в моей венецианской жизни. Не думая о том, куда идти, я оказался около Старухи со ступкой, на Соттопортего дель Капелло, ровно около того дома, из окна которого добрая старушка скинула в 1310 году на голову мятежного Бьямонте Тьеполо каменную ступку, тем самым избавив Сенат от восстания, а себя увековечив мраморной доской и вечной памятью венецианского народа. Именно под этим окном меня неожиданно пронзило чье-то легкое прикосновение к плечу, и передо мной возникла маска, потрясающая венецианская маска, с чудным очерком сомкнутого рта, с манящей чернотой глазниц, с высокими скулами и нежной холодностью искусственного лица, наполовину золотого, наполовину голубого. На маске было широкое домино из золотых и голубых ромбов, и к губам она прижимала палец, а рукой, затянутой в золотую перчатку, приглашала следовать за собой. Ничего не желая соображать, я послушно пошел за ней в полном молчании до ближайшего ресторанчика, где мы уселись за столик. Легким движением маска поднесла руку к лицу, и я увидел Люську, свою давнюю знакомую по московской тусовке, бабу славную, но совершенно невыносимую, что-то там художницу, всегда моловшую несусветную ересь и постоянно выходящую замуж. Я не видел ее лет десять и благополучно не помнил о ее существовании, хотя слухи о том, что она вышла замуж за какую-то нефть, разбогатела и теперь стала страстной поклонницей экстремального туризма, всплыли в моей памяти. При виде ее я не смог разыграть не то чтобы радость, но даже и удивление, но Люська, не обратив на это ни малейшего внимания, тут же принялась молоть чушь о дайвинге в Красном море, Гоа-Гоа, конкурсе культуристов-трансвеститов в Патайе, о том, что в Венеции скучновато, никого уже нет, и что она ужасно любит печень по-венециански. Я печень по-венециански ненавижу, потому что в ней полно жареного лука, маскарадный прикид Люськи в начале поста раздражал своим безвкусием, но как под гипнозом я сидел, смотрел, как она уплетает fegato alla veneziana, и слушал, слушал, слушал ее бесконечные рассказы, а перед глазами у меня стояла табличка «Наши лушие макароные изделия», что на русском языке украшала этот ресторан.

Русские в Венеции. Пушкин, Григорьев, Тютчев, Блок, Мандельштам, Кузмин, Бродский писали о ней, мечтали, восторгались ею и ее оплакивали. Русской колонии, однако, – такой как в Риме, Неаполе или Флоренции, – здесь не возникло. Никаких памятных мест русской культуры в Венеции нет. В ресторане «Два льва» над входом написано, что здесь сидел Чайковский и сочинял «Четвертую симфонию», но для него этот город был всего лишь туристическим эпизодом. Русские о Венеции больше мечтали, чем в ней жили, и единственная память о России на Канале Гранде – это Ка-д’Оро, подаренное князем Александром Трубецким балерине Марии Тальони. Русской поэзии о Венеции написано гораздо больше, чем прозы, и, может быть, этот город был слишком красив «для нас, северных людей, вступающих в Италию через золотые ворота Венеции», так что «воды лагуны становятся в самом деле летейскими водами», водами забвения, как писал Муратов в начале прошлого века. Только когда летейские воды сомкнулись над прошлым России, Венеция приобрела для России новое значение, и Дягилев, Стравинский и Бродский навсегда остались в Венеции. Три могилы крепко связали Петербург и Венецию, крепче, чем ничего не значащая кличка «Северная Венеция». Для Дягилева Венеция стала воспоминанием о петербургском успехе, олицетворением всего, что минуло. Для Стравинского – воплощением Золотого века музыки, самым гармоничным местом на земле. Для Бродского – городом, преодолевшим время, местом, где жизнь примиряется со смертью.

Люська все говорила и говорила, и я, под ее гипнозом, вместо того, чтобы сказать, что все пройдет и Бог простит и разойтись, сам того не ожидая, согласился завтра поехать с ней на Сан Микеле, так как она ужасно хотела пойти на могилу Бродского. Я крайне не люблю праздные прогулки по кладбищам, что связано с подростковым воспоминанием, крепко засевшим внутри. Мне очень нравилось живописное крохотное кладбище на берегу реки в деревне, где я обычно жил летом, так что я дошел до такого цинизма, что гулял по нему босиком. Однажды ни с того ни с сего, ступая босыми пятками по мягкой траве, я почувствовал какой-то особенный холод, ничем не объяснимый и ни с чем не связанный, так что ноги наполнились чуждой мне тяжестью, и совершенно не понимая почему, я в ужасе убежал. Это навсегда излечило меня от праздного любопытства к могилам чужих мне людей.