Оживший покойник

Феона и Прокопий скромно сели в самый дальний конец пиршественного зала, но сразу же к ним подошел кутник, распоряжавшийся трапезой, и от имени архимандрита и его гостей предложил монахам пересесть ближе, к явному неудовольствию и глухому ропоту некоторых духовных чинов из местной братии. Впрочем, поскольку требование исходило непосредственно от отца настоятеля, то ворчание – это все, чем недовольные могли ответить в данной ситуации. Меж тем, подчиняясь молчаливой команде отца-кутника, мгновенно продублированной помощниками, пир начался. Вокруг гостей суетились чашники и подчашники, трудники несли к столам первую подачу, которая по старинной русской традиции состояла в основном из закусок. В мгновение ока на столах появилась кислая капуста с сельдями, рядом в качестве закуски к закуске же стояли блюда с икрой в разных видах: свежесоленая белая, малопросоленная красная и черная крепкого просола. Подавали икру с перцем и изрубленным луком, сдобренную уксусом и прованским маслом. Дополняли икру различные балыки и провесная вяленая лососина с белорыбицей. К этой рыбе подавали ботвинью. А на подходе уже была рыба паровая и жареная! И это была только первая подача, а таких подач должно было быть никак не меньше пятидесяти. Несли на столы после этого изобилия закусок сборную уху с тельным в форме разнообразных фигурок, кальи из лосося с лимонами, белорыбицы со сливами и стерляди с огурцами. Горами лежали на подносах пироги с пирожками с различными начинками. А впереди были еще подачи с мясом и дичью. Среди них жареные зяблики с солеными лимонами, тетерева со сливами, индейка под шафрановым соусом. Стояли на столах различные меды. Белые меды в серебряных сосудах, красные – в золотых. Некоторые из них были весьма хмельными, и пить их стоило с большой осторожностью, дабы не опозориться и не упасть под стол во время пиршества. Были и виноградные вина из немецких, венгерских да греческих земель. Вели себя при этом гости и сами монахи вполне чинно и степенно, как и подобает вести себя в святой обители. Говорили вполголоса и только на полезные для духовного подвижничества темы. В основном истории носили нравоучительный характер с обязательным моральным акцентом в конце. Прерывались такие рассказы только заздравными тостами и хвалебными песнопениями, коих на пиру, впрочем, произносилось вполне достаточно. Так что волей-неволей, но гости ближе к концу праздничной трапезы, изрядно продегустировав крепость и вкус монастырских медов, пребывали в состоянии довольно приподнятом и возбужденном, что только добавляло красочности в их истории. Феона сидел в окружении одной такой слегка перевозбужденной крепкими вишневыми медами группы, где тон задавал иеромонах Варнава, наместник соседнего Железноборовского монастыря. Его историям, казалось, не будет конца. И все бы ничего, но говорил он при этом слишком нудно, неинтересно и медленно. Да еще, к несчастью, не выговаривал несколько важных для правильного произношения букв русского алфавита.

– А вот, честные братья, еще одна удивительная история, – начинал Варнава очередной свой рассказ, а его слушатели целиком превращались в слух, внимая каждому его слову.

В это время Глеб Морозов, уже изрядно хвативший на радостях лишнего, протянул слуге, стоявшему за его спиной, пустой кубок с требованием наполнить его до краев. Слуга поспешно наполнил кубок стольника ароматной греческой мальвазией, пахнущей полевыми цветами, медом и мускусом с миндалем. Глеб встал, подняв кубок над головой, и торжественно провозгласил тост за хозяина пира, архимандрита Паисия.

– У моего дитя пока нет веры, – начал он, тщательно подбирая слова. – Не проснулись разум и совесть. Но все равно он часть нас. Всем своим существом он связан с нами. А мы, как христиане, как православные, не можем примириться с тем, чтобы ребенок был отторгнут от божественной благодати. Сегодня Святой Дух освятил все существо моего первенца. А крестный, отец Паисий, принял на себя обязательство вложить веру в его душу. Выпьем, братья, за архимандрита Паисия, ибо несет он на плечах своих всю ответственность этого мира!

Все гости поднялись со своих мест и выпили стоя. После чего иеродьякон трижды оглушительно пропел «Многая лета!». Неизвестно почему, но «иерихонский» бас монаха застал слугу Глеба врасплох. Вздрогнув, он испуганно выронил глиняный кувшин себе под ноги. Кувшин, с треском расколовшись, окатил брызгами белоснежный, обшитый золотыми двуглавыми орлами придворный терлик Глеба.

– Васька, болван безрукий! Ты самый ленивый и тупой холоп на свете, – рассерженно прошипел Глеб, брезгливо стряхивая рукой с драгоценного кафтана мелкие капли вина. – Пшел вон с глаз моих!

Васька, побелев, пулей выскочил из зала, сопровождаемый смехом подвыпивших гостей, которым это происшествие почему-то показалось забавным. Между тем Морозов, проводив мутнеющим взором убегавшего из трапезной слугу, заплетающимся языком спросил у молодой супруги, сидевшей рядом:

– Авдотья, где наш наследник? Петруша! Пусть Меланья принесет первачка нашего!