Оживший покойник

В сопровождении охранников, расстроенных необычным поведением арестованного, инок прошел на удивление пустой в это время хозяйственный двор и спустился по крутым узким ступеням в подземелье монастырской тюрьмы. Из мрачных, освященных нещадно чадящими от прогорклого масла светильниками пахнуло сыростью, тленом и нечистотами. Был тут и еще один привязчивый запах, который Феона прекрасно помнил. Кислый и терпкий вкус свежей человеческой крови сразу защекотал ему ноздри и кончик языка. Следовало из этого только то, что кому-то недавно здесь сильно не повезло. «Для познания истины» в монастырских тюрьмах использовали те же способы, что и во всех других темницах. Впрочем, знающие люди утверждали, что в монастырских тюрьмах режим был даже более суровый, чем в светских.

Пройдя через распахнутую настежь кованую решетку с висящим на ней огромным амбарным замком, Феона со стрельцами попал в широкий сводчатый коридор с низкими закопченными потолками. Стены от вечной сырости были покрыты грязным мхом и вонючей плесенью. Темные зарешеченные арки смущали сознание бездонной мглой и могильным холодом. На полу валялись толстые цепи с шипастыми ошейниками и кандалами. Между ними копошились жирные тюремные крысы, нагло и безбоязненно бросаясь под ноги проходящим мимо людям.

Пройдя три десятка шагов, стрельцы вывели Феону в небольшой полутемный зал с колоннами, заставленный различными хитроумными приспособлениями, служащими для развязывания языков особо строптивым посетителям. От сгнившего на полу сена, крови и человеческих испражнений воздух в помещении был крайне спертый, тошнотворно сладкий и вязкий. Инок сразу заметил в одной из обустроенных для пыток ниш обнаженное женское тело, висевшее на дыбе. Длинные пряди черных волос совершенно закрывали лицо несчастной. К ногам ее были привязаны тяжелые колодки не менее пуда каждая. Руки с вывернутыми суставами, подвешенные под балку, покрывали кроваво-синюшные пятна. Тело представляло собой сплошное кровавое месиво с лоскутами окровавленной кожи, болтавшимися, словно грязные тряпки на заборе.

Проходя мимо дыбы, Феона остановился и пристально посмотрел на истерзанную женщину. Почувствовав на себе посторонний взгляд, она с трудом подняла свою голову. Как бы ни было изуродовано лицо несчастной, монах сразу узнал в ней Меланью. Она тоже узнала инока и, едва шевеля разбитыми губами, попыталась, сплевывая льющуюся по лицу кровь, что-то сказать. Феона напряг слух:

– …детей. Спаси детей… я знаю, ты сможешь… – едва слышно прошептала знахарка, и голова ее безвольно повисла.

Подошедший стрелец довольно грубо подтолкнул Феону в спину, принуждая идти дальше. В ответ монах бросил на него испепеляющий взгляд, и стрелец, опустив глаза, неожиданно отступил назад. В это время из крохотной боковой двери в пыточную камеру, оправляя на ходу кафтан, вошел Семка – «Заячья губа». Окинув Феону недобрым взглядом, он подошел к пыточных дел мастеру и, указывая на Меланью пальцем, произнес жестко:

– Всыпь ей еще пару горяченьких с оттяжечкой, да не перестарайся, боров. Пусть сперва бумагу подпишет.

После чего пошел по коридору, жестом предложив Феоне и его конвоирам следовать за собой. Как только они отошли, за спиной раздался трескучий хлопок плетеного кнута и следом душераздирающий женский вопль, от которого стрельцы, не привыкшие к подобным испытаниям, замедлили шаг и испуганно переглянулись.

– Че, ссыкотно? – обернувшись оскалился Семка. – Ничего, привыкнете!

Семка провел их по бесконечному лабиринту тюремных коридоров и остановился в самом конце одного из них, около дубовой двери, обитой позеленевшими от времени медными скобами. Постучавшись, он открыл ее настежь, сделав Феоне приглашающий жест.

– Добро пожаловать, отче!

Глава 20. В монастырском саду

По-северному низкое, словно сплющенное сверху небо обложили бледно-перистые облака, несущиеся с удивительной скоростью куда-то за близкий горизонт. Прямые лучи полуденного солнца легко пробивались сквозь дырявые, как старая ветошь, тучи, но особого тепла с собой не несли. Очевидно, виной тому была набежавшая с утра хмарь. Август в этих местах нередко бывает дождливым и холодным. Север он и есть север!

По чисто прибранным тропинкам дивного монастырского сада между кустами жимолости и шиповника шли, спускаясь к озеру, Арсений Элассонский и Борис Салтыков. Салтыков почтительно поддерживал архиепископа под локоть, словно заботливый племянник досточтимого, но немощного дядюшку.

– Все равно не пойму, Борис, зачем ты притащил меня сюда? – спросил Элассонский, присаживаясь на каменную скамью, врытую в землю у самого обреза воды.

– А чем плохо это место, Владыко? Красиво, свежо и безлюдно, – улыбнулся Салтыков, садясь рядом.

Арсений Элассонский, глядя на озерную рябь, проронил:

– Ненавижу сырость, с тех пор как десять лет назад оказался в Кремле с осажденными поляками. Ироды все вокруг разворовали, даже двери и окна из царских палат вынесли. Холодно тогда было и страшно. До сих пор, как вспомню, мурашки по телу!