Оживший покойник

– А сам-то куда смотрел? – огрызнулся нерадивый помощник, но сделал это как-то неубедительно, потому что сам насмерть перепугался и унимал дрожь в коленях, едва держась на ногах от страха.

– Ну, мухоблуд, теперь держись! – замахнулся на него возница, да так и замер с поднятым кулаком, увидев Салтыкова, вышедшего на шум из кареты.

Боярин неспешно зашел на мост, посмотрел на вдрызг разбитую колоду, на тело Глеба, лежащее рядом и на двух ротозеев, растерянно чешущих себе затылки, и лицо его налилось кровью.

– Это чего, опять? – гневно спросил Салтыков. – Любопытно мне стало, откуда у вас руки растут, недоумки? Кто домовину обвязывал?

Возница, стянув с головы суконный малахай, словно гусь, вытянул шею и, запинаясь от волнения, произнес, тревожно кося глазами по сторонам:

– Так это… Мы и обвязывали. Вдвоем. Только мы хорошо обвязали. Крепко.

Испуганный мужик еще раз тревожно огляделся по сторонам, поманил Салтыкова заскорузлым пальцем и, перейдя на шепот, сообщил ему самое важное, для полной убедительности осеняя себя крестным знамением:

– Слышишь, боярин, это он сам упал. Точно говорю!

Пока малахольный мужик божился, убеждая боярина, что гроб сам выскочил из повозки и разбился вдребезги, на мосту тихо и незаметно появились капитан Маржарет и Семка – «Заячья губа». Маржарет, наклонившись, прошептал что-то на ухо Салтыкова, а Семка, рассеянно глядя куда-то в переносицу возницы, спросил его со скрытой угрозой в голосе:

– Значит, сам, говоришь? Взял и упал?

– Ага, точно. Сам упал. Вот те крест! – охотно кивнул головой возница, не признав угрозы.

В следующий момент Семка наотмашь, с разворота, нанес сокрушительный удар кулаком в ухо ничего не успевшего сообразить мужика, который как подкошенный, распластавшись вниз лицом, рухнул рядом с телом Глеба Морозова. Семен, злобно сплюнув себе под ноги, повернулся к Салтыкову и, показав ему кусок веревки, прошепелявил:

– Веревка перерезана.

Салтыков взял веревку в руки, внимательно разглядывая характерный след от ножа на ее конце и, переглянувшись с Маржаретом, задумчиво произнес:

– Получается, не сам упал, а кто-то ему сильно в этом помог! Кто?

Семка недоуменно пожал плечами. Маржарет открыл было рот, но осекся, услышав за спиной взволнованный голос Авдотьи Морозовой:

– Борис Михайлович, что здесь происходит?

Молодая женщина стояла около распахнутой дверцы кареты и настороженно всматривалась в сторону реки, но стремительно надвигающиеся сумерки не позволяли ей разглядеть подробности происшествия на мосту.

– Разберись тут. Мертвечину убери и командуй привал, – вполголоса бросил Салтыков Семке и поспешил к Морозовой, загораживая ей обзор широко раскинутыми руками.

– Да все хорошо, сударыня! – произнес он, вымученно улыбаясь. – Ничего не происходит. Просто встали на ночлег. Сейчас будут шатры ставить.

Попытки Салтыкова успокоить Авдотью только усилили ее подозрения.

– Что ты скрываешь, Борис? – требовательно спросила она, заглядывая за плечо боярина. – Что произошло? Там Глеб, да? Я вижу Глеба!

– Да нет же, – закатив глаза к небу, устало ответил Салтыков. – Вот наказанье, право слово! Холопы мост повредили. Сейчас чинят, оттого и весь шум.

В этот момент со стороны моста застучали топоры, и послышался топот людей, резво бегущих куда-то со всех ног.

– Вот видишь, Доня, что я тебе говорил? – ухмыльнулся Салтыков и, взяв Морозову под руку, поспешно повел ее в сторону от моста.

Авдотья смятенно посмотрела через плечо, вырвала свою руку из ладони Салтыкова и упрямо повторила:

– Не называй меня Доня.

– Как пожелаешь, Авдотья Алексеевна, – произнес Салтыков, отстав от Морозовой на один шаг и обиженно сопя ей в спину.

Обоз встал. Ржали лошади. В полумгле, прорезая светом факелов закатный туман от реки, суетливо возились обозники, разбивая палатки и шатры. Со всех сторон слышны были голоса повторяющие друг друга. Все они кричали только одно слово:

– Привал!

Глава 28. Разговоры по душам

Авдотья Морозова сидела в своем шатре на складном походном стуле и вышивала золотой нитью сложный узор на шелковом покровце, когда тяжелый полог входа откинулся и внутрь помещения вошел Борис Салтыков, скромно держа на сгибе левой руки горлатную шапку из енисейского соболя высотою в локоть.

– Как обустроилась, Авдотья Алексеевна, все ли по нраву? – спросил он, учтиво кланяясь.

Авдотья, бросив на боярина хмурый взгляд, сказала с явным вызовом в голосе:

– Спаси Христос, Борис Михайлович. Уж никак не пойму, почто так опекаешь меня? Аль интерес какой особый имеешь? Говори, не таи в себе. Я ведь не вещунья, гадать не умею.

В ответ Салтыков решительно мотнул головой и, присев на краешек скамьи, стоявшей у самого входа, пылко произнес:

– Скажу, Авдотья Алексеевна. Как на духу скажу. Чего скрывать? Сама все видишь, не маленькая. Люба ты мне! Душа не на месте, как вижу тебя. Красота неписаная, лебедушка белая…

– Ой ли, Борис? – перебив, ехидно спросила Авдотья, насмешливо глядя на ухажера. – И давно любишь-то?

– Да как увидел, так и полюбил, – пожал плечами Салтыков. – Оно понятно, сердцу не прикажешь…