Озорные рассказы

— Эй! Клянусь всеми монахами! Рауль, все мы одним миром мазаны, все осмотрительны и благоразумны, когда выходим из-за стола. Давай, мы ничего не скажем твоей жене! Давай, черт тебя побери, я хочу, чтобы ты познал радость неземную! Здесь, — сказал он, отворив дверь, за которой находилась госпожа д’Октонвиль, — ждет одна придворная дама, подруга королевы и величайшая жрица Венеры, ей нет равных среди всех куртизанок, блудниц, шлюх, девок и потаскух… Она родилась в тот миг, когда рай лучился счастьем, природа цвела и благоухала, растения рассеивались по всей земле, животные резвились, скакали и плодились и все сгорало от любви. Хоть она и превращает свою постель в алтарь, но она слишком знатна, чтобы показываться на глаза, и слишком известна, чтобы издавать что-то, кроме любовных стонов. Свет не нужен, ибо глаза ее извергают пламень, и тем более не пытайся с нею говорить, поелику она говорит телом, движется быстрее и дрожит сильнее диких зверей, застигнутых врасплох посреди листвы. Это резвая лошадка, мой дорогой Рауль, смотри, не злоупотребляй шпорами, будь добрым наездником и крепко держись в седле, ибо она одним махом смогла бы прилепить тебя к потолку, будь у тебя на хребте хоть капля смолы. Она живет только в постели, всегда сгорает от желания и всегда жаждет мужчину. Наш бедный покойный друг, молодой сир де Жиак, погиб из-за нее, за одну весну она высосала его до мозга костей. Святой истинный крест! Дабы познать усладу, подобную той, что дарит она, любой мужчина отдал бы треть своей жизни! А тот, кто познал ее, за вторую ночь без всякого сожаления отдал бы бессмертие своей души!

— Однако же, — недоумевал Рауль, — откуда столь большая разница в вещах столь естественных и обыкновенных!

— Ха-ха-ха!

Раздался дружный смех. Хозяин подмигнул своим дружкам, и, разгоряченные выпивкой, они снова принялись бахвалиться да лезть из кожи вон, расписывая разные тонкости да ухищрения. То, что говорили сии утопившие стыд свой в вине зубоскалы, не зная, что их слышит наивная ученица, могло вогнать в краску даже фигуры, вырезанные на камине, потолок и стены. Герцог превзошел всех, заявив, что дама, что возлежит в соседней комнате, ожидая галантного рыцаря, должна быть царицей всех фантазий, ибо каждую ночь ей в голову приходят новые и чертовски жаркие. Тут, заметив, что кувшины опустели, герцог втолкнул Рауля, — а тот, совращенным будучи, уже и не противился, — в опочивальню королевы, в которой принц вынудил даму выбирать кинжал, от коего она будет жить или умрет. Около полуночи весьма довольный сир д’Октонвиль покинул замок, чувствуя угрызения совести за измену своей верной жене. Герцог Орлеанский выпустил госпожу д’Октонвиль через садовую калитку, с тем чтобы она успела добраться до своего дома раньше мужа.

— Это, — шепнула она герцогу на прощание, — всем нам будет стоить очень дорого.

Год спустя на старой улице Тампля Рауль д’Октонвиль, который оставил службу у герцога и перешел к Жеану Бургундскому[93], обрушил топор на голову вышеупомянутого сеньора, брата короля и герцога Орлеанского, и, как всякий знает, сразил его наповал. В том же году скончалась госпожа д’Октонвиль, увядшая, словно цветок без воздуха или листок, изъеденный гусеницами. Ее добрый муж приказал вырезать на мраморе ее гробницы, которая находится в Пероннской обители, следующие слова:

Здесь покоится

БЕРТА БУРГУНДСКАЯ,

благородная и прекрасная жена

РАУЛЯ, СИРА Д’ОКТОНВИЛЯ

Увы! Не молитесь за душу ея,

ОНАЯ

восцвела на небеси

одиннадцатого января года

MCCCCVII от Рождества Христова

в возрасте XXII лет,

оставив в безутешной печали двух сыновей

и высокородного мужа.

Сия надпись была начертана превосходной латынью, но для общего удобства я перевел ее на французский, хотя слово «прекрасная» плохо передает латинское «Formosa», кое означает «прелестная формами». Монсеньор герцог Бургундский, прозванный Бесстрашным, коему сир д’Октонвиль поверил перед смертью свои печали, что обратили в камень сердце его, говорил, несмотря на свое жестокосердие, что сия эпитафия повергла его в тоску на целый месяц и что среди отвратительнейших поступков его орлеанского кузена был один, за который он его убил бы, если бы его не опередили, ибо этот злодей подло внедрил порок в божественно-добродетельную душу и развратил сразу два благородных сердца. При словах этих он думал и о госпоже д’Октонвиль, и о своей собственной жене, чей портрет красовался в кабинете его кузена среди собранных им изображений его любовниц.