Озорные рассказы. Все три десятка

Только в вертепах разврата любовь чередуется с ударами кинжала и в четырёх стенах разыгрываются и стихают бури. Но этого не понять благовоспитанным дамам нашим. Капитан развеселился, как школьник, сбежавший с уроков, и поил любезного своего родича, который пил всё без разбору и, представляясь пьяным, болтал всякий вздор: вот завтра он скупит весь Париж, даст взаймы самому королю сто тысяч экю, станет купаться в золоте. Одним словом, наплёл такую чушь, что капитан, опасаясь, как бы братец не сказал чего-нибудь лишнего, и решив, что он вовсе ума лишился, вывел его вон с добрым намерением, когда дело дойдёт у них до дележа, чуть-чуть подпороть брюхо двоюродному братцу, дабы посмотреть, нет ли у него там губки, ибо названный пастух высосал не одну кварту доброго сюренского вина. По дороге они обсуждали различные богословские вопросы, весьма запутанные, и наконец подкрались к ограде сада, где было спрятано золото ростовщика. Здесь Драч воспользовался широкими плечами Пестряка, словно мостом, и перескочил через ограду на грушевое дерево, как и подобает опытному воину, не раз бравшему приступом города. Однако ж ростовщик, подстерегавший его, сделал ему на затылке зарубку – одну, другую, да с такой силой, что после третьего удара покатилась голова капитана, но ещё успел он в смертный свой час услыхать звучный голос пастуха:

– Подбери голову свою, друг мой!

После сего щедрый наш пастух, в лице которого вознаграждена была добродетель, рассудил, что разумнее всего будет вернуться в дом к доброму канонику, ибо, милостью Божьей, труд по составлению завещания с каждым часом всё упрощался. Итак, пастух со всех ног пустился на улицу Святого Петра, что при быках, и вскоре заснул, как новорождённый младенец, забыв даже, что означает слово «двоюродный брат». На следующее утро встал он, как обычно встают пастухи, с восходом солнца и пошёл в горницу к дядюшке, желая справиться, какая у него мокрота, кашлял ли он, хорошо ли ему спалось. Но старая служанка сообщила, что каноник, услыша звон к утрене в честь святого Маврикия, одного из покровителей собора Парижской Богоматери, по благочестию своему отправился в храм, дабы принять участие в завтраке, который даёт архиепископ Парижский всему капитулу.

На это Пестряк ответил:

– Уж не лишился ли господин каноник ума, ведь этак недолго и занедужить, простуду схватить или насморк. Видно, ему жизнь не мила. Пойду разведу огонь пожарче, чтобы дядюшка получше согрелся, вернувшись домой.

И добряк направился в залу, где охотно сиживал каноник, но, к великому своему удивлению, увидел, что дядя расположился в кресле у кафедры.

– Вот уж наболтала вздору ваша сумасшедшая Бюретта! Никогда не поверю, что столь рассудительный муж, как вы, пошли бы в такую рань и стали бы там торчать на амвоне.

Старик молчал. Пастух, подобно всем людям, любящим наблюдать и размышлять, был прозорлив душою и знал поэтому, что у стариков иной раз бывают мудрые причуды. Они беседуют с миром вещей сокровенных и до того под конец заговариваются, что начинают бормотать нечто, к делу вовсе не идущее. Посему из чувства благоговения к престарелому чудаку, погружённому в размышления, пастух отошёл в сторонку, ожидая, когда старец придёт в себя, и молча стал измерять взглядом длину ногтей дядюшки, которые, казалось, вот-вот продырявят его башмаки. Затем, приглядевшись со вниманием к ногам дражайшего каноника, ужаснулся, увидев, что кожа его ног багрово-красного оттенка и проглядывает сквозь нитяные петли чулок, точно опалённая огнём, отчего даже сами чулки казались красными.

«Он помер», – подумал пастух.

В ту минуту открылась дверь, и наш Пестряк увидел на пороге всё того же каноника, возвращающегося из собора с обмороженным носом.

– Эге, дядюшка, да в уме ли вы? – воскликнул Пестряк. – Извольте обратить внимание, что вам не пристало стоять у двери, коли вы сидите за кафедрой в креслах у камина, и что на свете двух каноников, во всём сходствующих между собой, существовать не может.

– Было время, Пестряк, когда мне весьма хотелось пребывать в двух местах одновременно. Но сие не в человеческой власти, слишком уж это было бы хорошо. А у тебя, друг, в глазах двоится, ибо я здесь в единственном числе.

Тогда Пестряк повернулся к кафедре, и как же он удивился, увидя, что кресло пусто, а ещё более, когда подошёл ближе и заметил на полу кучку пепла, который слегка дымился, распространяя запах серы.

– Ой! – воскликнул пастух, потрясённый этим видением. – Признаюсь, что дьявол вёл себя как благородный человек по отношению ко мне. Я помолюсь о нём Богу!