Падает вверх

— Это кошка, — сказал Зиновий Александрович. — Вот ведь инстинкт материнства, ничего не поделаешь…

Оказывается, Джулия не могла спокойно видеть котенка. Ей, вероятно, казалось, что этот маленький комочек и есть ее собственный детеныш. Она прижимала его к своей груди, носила на руках, старательно обкусывала коготки на его лапках, если он начинал царапаться, а когда привлеченная жалобным мяуканьем появлялась кошка-мать, вступала с нею в "смертный бой. Мы принесли Джулию и отдали ее тете Паше. А я пошел домой, со страхом думая, что скажет мать. «Ты понимаешь, мама, — в тысячный раз повторял я про себя. — Это же инстинкт материнства. Как хорошо, что мы нашли Джулию. Прости, что я так поздно».

К моему удивлению, матери дома не было. Ходики на кухне показывали двенадцать часов. Я вышел во двор и вдруг услышал взволнованный шепот соседского Леньки:

— Мишка, твоя мать об ручку с командиром гуляет! С тем, у которого три шпалы… Сам видел! Она с ним танцевала до упаду.

— Забожись!

— Тю, дурный! Ты ж теперь счастливый. Тебя небось командир будет катать и на верблюде и на автомобиле, у него ж «паккард», я сам видел.

— Ты все врешь!

— Я вру? — Ленька, поддев большим пальцем передний зуб, громко щелкнул ногтем и, резко проведя рукой поперек горла, произнес страшную божбу: «Се-Бе-Не-Ве» (что означало примерно: «Собака буду на века», или что-то в этом роде).

Сомнений не было. Я бросился к берегу.

«Курзал» уже затих. Луна была высоко, и в сияющей лунной дорожке мелькнула голова какого-то любителя ночных купаний. Вдоль берега за «курзалом» шла длинная аллея, с двух сторон обсаженная ивняком. Берег был прям, луна ярко светила, и я сразу увидел какие-то неясные силуэты вдали. Я помчался прямо к ним. В руке у меня, не знаю уж как, оказалась сухая лозина.

Когда я подбежал вплотную, я сразу же узнал и мать и его. Они целовались! Она не замечала меня. Я с размаху полоснул лозиной по его плечам, а когда он обернулся, то ударил его по лицу. У меня не сразу вырвали из рук лозину, я это хорошо помню. Плача и что-то крича, я бил этого ненавистного человека и словно сквозь сон слышал голос матери: «Мишка, остановись, Мишка!» Потом он изловил, наконец, мою лозину, вырвал ее у меня из рук, приподнял меня высоко над морем и с силой швырнул.в. густой лрзняк, а когда я оттуда выбрался, на дороге стояла моя мать и звала меня: «Миша, выходи, слышишь? Он ушел!» Я бросился прочь от нее и бежал, бежал, пока не скрылись вдалеке огни нашего городка, потом с размаху бросился на прохладный песок и повторял сквозь слезы: «Нет у нее инстинкта, нет инстинкта материнства!»

УТРОМ

Я проснулся от холода. Море еще спало в тумане. Медленно, слишком медленно для меня, продрогшего и голодного, занимался рассвет. Но вот мимо пробежала ящерка, и все забылось. Я гонялся за нею по песчаным дюнам с тюбетейкой в руках, пока, наконец, в моих руках не оказался ее хвост: сама ящерка успела юркнуть в черную точку — норку-дырочку, выход которой, как мы знали, мог быть далеко у обрыва. Хвост в моих руках еще жил и извивался, будто старался освободиться, а когда я бросил его на песок, продолжал изгибаться, потом вдруг затих. Солнце уже поднялось высоко, туман рассеялся. Вот прошла весельная лодка с рыбаками. Крупная чайка пронеслась прямо надо мной. Ужасно захотелось есть. Я пожевал толстенькую травинку. Она была красная, как кровь, и отдавала запахом йода. Я твердо решил не возвращаться домой, но-незаметно для себя пошел в сторону города. «А что, если меня арестуют? — пронеслось в голове. — Ведь он командир, у него три шпалы…» Я совсем недавно видел, как по улице вели арестованного. Это, был приземистый мужчина с короткой густой бородой,синяя косоворотка расстегнута и без пояса, а сзади шел милиционер, держа в руках большой наган на красном шнуре. Они шли посередине улицы, и все поворачивались им вслед, молча и испуганно.

— Миша! — донеслось откуда-то с моря. Какой-то человек, сильно разгребая воду руками, плавал у берега. — Миша! Давай в воду.

Я быстро сбросил с себя рубашку и штаны, не раздумывая сбежала воде и остановился: это был тот самый, тот самый командир, которого я вчера так сильно ударил лозой.

— Ну, что стоишь? — продолжал он. — Извини, братишка, что не познакомился…

— Что вам от меня нужно? — спросил я его, пятясь к берегу. — Это вы меня караулили?

Командир выскочил из воды, выбежал на берег, догнал меня, обхватил за плечи.

— Ты, браток, не думай, я тебя понимаю… А сейчас в воду, живо!

Он схватил меня за руку и потащил к воде, а потом мы долго-долго купались вместе, и сияющее, поутреннему свежее море, и то, что совсем исчез страх, и то, что этот командир ни словом больше не обмолвился о вчерашнем, — все вместе примирило меня и с ним и с жизнью, и так захотелось есть, что я уже больше не слушал, о чем говорил мне командир, когда мы одевались на берегу.

ПЕТУХ СПАСАЕТ СВОЙ ХВОСТ