Падающие в небеса

Сапожников с удовлетворением выдохнул, он подумал, что экзекуция закончилась и теперь предстояло услышать выводы, но оказался неправ.

Беленький повернулся к сидящему напротив Авдеева мужчине:

– Константин Викторович, а у вас есть вопросы?

– Да. Если можно, один вопрос. – Беленький кивнул, а мужчина обратился к Сапожникову: – Попробуйте как можно подробней описать сцену вашего прощания с Липсицем.

– Где? Я с ним прощался три раза: дома, у машины и в аэропорту.

– Меня интересует прощание дома.

Михаил Петрович прикрыл глаза, попытался вспомнить со всеми деталями последний эпизод в кабинете Липсица. Там можно было ничего не скрывать – банальная сцена. Подробно рассказал, как все происходило, стараясь ничего не забыть. Рукопожатие и выход из дома следом за Липсицем. Водитель укладывает чемодан в багажник.

«Ну, теперь уж точно – все!»

– Маленькое уточнение, – произнес Константин Викторович, – опишите, как вы обнялись с Липсицем?

Кровь ударила в голову Сапожникову, как и сутки назад, стало тяжело дышать, а сердце предательски забилось с удвоенной скоростью, как будто предпринимая попытку покинуть положенное ему место. Лицо Михаила Петровича моментально побагровело, и Беленький с удивлением спросил:

– Вызвать врача?

– Нет, спасибо, сейчас все будет в порядке. Если можно, дайте, пожалуйста, воды, – попросил Сапожников. Он собрался с силами и задал давно напрашивавшийся вопрос: – Скажите, а что, нас подслушивали?

– Об этом чуть позже, – парировал Авдеев, – сейчас ответь на вопрос Константина Викторовича.

Сапожников совсем растерялся:

– Ну, я не помню в деталях.

– Тогда покажите, – попросил Константин Викторович.

– Как показать?

– Очень просто, обнимите меня так же, как вы обнимали Липсица.

Михаил Петрович встал, сделал шаг в сторону своего соседа и обнял его. Сели обратно на место. Беленький внимательно посмотрел на Константина Викторовича, тот утвердительно кивнул, шеф удовлетворенно заулыбался, так же в улыбке расплылись остальные чекисты. Сапожников заметил обмен удовлетворенными жестами, и до него вдруг дошло.

– На мне был микрофон?

Авдеев посмотрел на Беленького, как будто спрашивая у него разрешения. Тот кивнул, и Антон сказал:

– Да!

– А-а… – Сапожникова распирало задать еще много вопросов, но Беленький, вновь посмотрев на часы, произнес:

– У меня осталась одна минута.

– Разрешите только один вопрос? Где был микрофон?

– Сначала… – начал отвечать Авдеев, но тут же покраснел и замолчал.

– А… а… – Сапожников опять попытался задать этот вопрос, но Беленький прервал его очень жестко:

– Все, у меня больше нет времени. Я благодарю вас, Михаил Петрович, за ту неоценимую помощь, которую вы нам оказали. Надеюсь, все, что произошло во время вашего американского турне, и не только там, останется нашей общей тайной, и конечно же до новых встреч. Помощник проводит вас на первый этаж. До свидания.

Беленький поднялся, протянул Сапожникову руку, тот пожал ее и произнес:

– Нет уж, на сей раз прощайте!

Авдеев и Константин Викторович тоже встали из-за стола, но Беленький, попрощавшись с Сапожниковым, обратился к своим сотрудникам:

– Антон Николаевич, Константин Викторович, задержитесь на пару минут, хотел бы обсудить с вами кое-какие детали.

Глава 16

Эйнштейн сидел за рабочим столом в кабинете пражской квартиры и, вместо того, чтобы продолжать начатую рукопись, с интересом рассматривал картинки, меняющиеся за окном, как в калейдоскопе. Он любил мягкую раннюю осень Центральной Европы, чуть раньше, чем в Швейцарии, погружающую города в новую, по-своему радостную, пору года. Во время таких наблюдений его посещали мысли, которые не могли возникнуть, когда Эйнштейн работал над статьями или лекциями.

Вот уже два года Эйнштейн жил в Праге, одном из самых красивых европейских городов. Он получил профессорскую должность и преподавал теоретическую физику в немецком университете, старейшем высшем учебном заведении в Европе. Созданный королем Карлом в XIV веке университет гордился своей историей и преподавателями. Вот уже более пяти столетий преподавание велось на немецком языке, но не так давно по требованию местной интеллигенции открылись потоки, преподавание на которых осуществлялось на чешском языке. Событие само по себе положительное, и Эйнштейн с присущим ему свободомыслием должен был бы его приветствовать, но методы, используемые борцами за гражданские права, оставляли желать лучшего и приводили к неприятию немецкой профессурой того, что происходило.

Поначалу преподавателей, читавших лекции на немецком языке, выгоняли из аудиторий, избивали. То тут, то там вспыхивали волнения студентов, заканчивавшиеся массовыми драками. Все это вскоре привело к созданию раздельных помещений для немецких и чешских студентов. Бюджет расходов на немецкую часть университета начал сокращаться, крупные ученые с мировым именем покидали кафедры, и не за горами было время превращения крупного научного центра в провинциальное заведение.