Падающий

Она открыла глаза и удивилась, даже сейчас удивилась, увидев его в постели, рядом с собой, сюрприз теперь уже обыденный — на пятнадцатый день после самолетов. Сегодня ночью они занимались любовью — кажется, часа два-три назад, она точно не запомнила когда. Ощущение не развеялось, витает где-то рядом, в недалеком прошлом: распахнулись их тела, и вместе с телами вырвалось на свободу время; единственный отрезок времени за эти дни и ночи, когда она перестала ощущать гнет того, что случилось, несвободу, искаженность. Он еще никогда не был так нежен в постели. Она почувствовала, что из уголка ее рта стекает слюна, с той стороны, где голова вдавливается в подушку, и уставилась на него: он лежал, запрокинув лицо, четкий профиль в тусклом мерцании уличных фонарей.

Это выражение никогда не казалось ей органичным. Мой муж. Какой из него муж! Слово «супруг» в приложении к нему звучало комично, а «муж» — вообще не подходило. Он именовался как-то иначе, существовал в какой-то иной плоскости. Но теперь она так его называет. Она уверена: он вот-вот дорастет до этого слова, он мужает — да, ей известно, что «мужать» значит немного другое.

То, что уже разлито в воздухе и бродит по жилам детей, и то, что на очереди.

Иногда в музыку вплеталось что-то вроде хриплых вздохов. Однажды она услышала на лестнице интерлюдию мужского дыхания в лихорадочном ритме, литургию вдохов и выдохов, а в другие дни — другие голоса, бормотание в трансе, декламацию, набожные причитания женщин, нестройные голоса, прорывающиеся сквозь хлопки в ладоши и рокот бубнов.

Она смотрела на своего мужа: лицо — чистый лист, никакого выражения, нейтральное, он и когда бодрствует почти такой же.

Нельзя отрицать, музыка красивая, но почему именно сейчас, что она, собственно, значит и как называется инструмент вроде лютни, на котором играют орлиным пером.

Она поднесла руку к его груди, к бьющемуся сердцу.

Наконец-то пора спать, следуя за дугами, которые описывают солнце и луна.

Она вернулась с утренней пробежки; стояла, взмокшая, у окна на кухне, пила воду из литровой бутылки и смотрела, как Кейт завтракает.

— А ты, как те чокнутые тетки, по улицам бегаешь. Бегай вокруг пруда.

— Думаешь, мы выглядим безумнее, чем мужчины?

— Только на улицах.

— На улицах мне нравится. В этот час по утрам в городе есть что-то особенное: там, у реки, улицы почти пустые, и только по Драйву проносятся машины.

— Дыши глубже.

— Мне нравится бегать по Драйву бок о бок с машинами.

— Дыши полной грудью, — сказал он. — Пусть легкие прокоптятся от выхлопных газов.

— А мне газы нравятся. Мне нравится ветер с реки.

— Бегай нагишом, — сказал он.

— И побегу, если ты тоже побежишь.

— А я побегу, если побежит наш мальчик, — сказал он.

Джастин у себя в комнате — сегодня суббота — наносит последние штрихи, последние цветные каракули на портрет, который рисует: портрет бабушки, фломастерами. Либо это рисует, либо птицу, которую задали в школе; по ассоциации ей кое-что вспомнилось.

— В гости к Брату-с-Сестрой он ходит с биноклем. Ты случайно не знаешь, зачем?

— Они прочесывают небо.

— Зачем?

— Высматривают самолеты. Кто-то из них — по-моему, девочка…

— Кэти.

— Кэти уверяет, что видела самолет, который таранил первую башню. Говорит, что в школу в тот день не пошла — болела. Стояла у окна, а самолет пролетел мимо.

Здание, где жили Брат-с-Сестрой, называли жилой комплекс «Годзилла» или просто «Годзилла». Сорокаэтажное, стоящее среди таунхаусов и других относительно невысоких построек, оно создавало свой собственный климат: по фасаду иногда скатывались стремительные воздушные потоки, сшибали с ног стариков на тротуаре.

— Болела, в школу не пошла. Можно ли ей верить?

— По-моему, они живут на двадцать седьмом, — сказал он.

— Окна на западную сторону, на парк. Это, по крайней мере, не враки.

— А самолет над парком пролетел?

— Может, над парком, а может, над рекой, — сказала она. — Возможно, она действительно не ходила в школу, а может, все врет.

— Как бы то ни было.

— Как бы то ни было, ты хочешь сказать, они высматривают другие самолеты.

— Ждут повторения.

— Что-то мне страшно, — сказала она.

— На сей раз смотрят в бинокль, чтобы лучше разглядеть.

— Страшно, прямо язык отнимается. Господи, какой ужас. Проклятые дети с их проклятой силой извращенного воображения.

Она подошла к столу, выудила из его тарелки с хлопьями половину клубничины. И уселась напротив, размышляя и жуя.

Наконец, сказала:

— А я от Джастина только одного добилась: башни не рухнули.

— Я же ему сказал, что рухнули.

— И я тоже, — сказала она.

— Их таранили, но они не рухнули. Так он говорит.

— Телевизор он не смотрел. Я не хотела, чтобы он видел. Но я ему сказала, что они рухнули. И он, казалось бы, усвоил. Но… как узнаешь?

— Он сам знает, что рухнули, что бы ни говорил.

— Не может не знать, согласись. И он знает, что ты был там.

— Мы об этом разговаривали, — сказал Кейт. — Но только один раз.

— И что он сказал?

— Почти ничего. Как и я.

— Они прочесывают небо.

— Верно, — сказал он.