Падающий

— Ездить туда на работу — просто кошмар. Все равно как ездить — по мосту или по тоннелю.

— Мне все равно. По-твоему, для меня это важно? Поезда снова пустят. А нет — стану ездить на машине.

— Хорошо.

— Подумаешь, Нью-Джерси.

— Хорошо.

Казалось, она сейчас зарыдает. Он подумал: такие разговоры — для других, но только не для них с Флоренс. Другие люди постоянно ведут такие разговоры, подумал он, сидят в комнатах наподобие этой и смотрят друг на друга.

Потом она сказала:

— Ты спас мне жизнь. Разве не понимаешь?

Он откинулся в кресле, не отводя от нее глаз:

— Я спас твой портфель.

И стал ждать, пока она рассмеется.

— Я не могу выразить это словами, но нет — ты жизнь мне спас. После всего, что случилось, — стольких людей не стало, друзей, сослуживцев, еще немного, и меня бы тоже… — я в каком-то смысле умерла. Не могла никого видеть, не могла ни с кем разговаривать, куда-то ходить — просто приросла к этому вот креслу, не могла себя заставить… И тут появляешься ты. Я все время звонила подруге, она пропала без вести, это она везде на фотографиях, на стенах и в витринах, Дейвия, в официальном списке пропавших без вести. Мне трудно выговорить ее имя. Посреди ночи набирала номер, слушала длинные гудки. Днем звонить боялась — там будут другие, поднимут трубку, им известно то, чего я не хочу услышать. И тут пришел ты. Ты гадаешь, зачем вынес портфель из здания. А вот зачем. Чтобы ты мог его сюда принести. Чтобы мы смогли узнать друг друга. Вот зачем ты его взял, вот зачем сюда принес — чтобы я осталась жива.

В это объяснение ему не верилось — но ей он верил. Она говорила то, что чувствовала, без лукавства.

— Ты все гадаешь, зачем схватил портфель. Ради меня — вот зачем, — сказала она.

7

Два неопознанных темных предмета, белая бутылка, шеренга коробок. Лианна отвернулась от картины, и вся комната на миг показалась ей натюрмортом. Но вот проступают силуэты людей: Мать и Любовник, Нина по-прежнему в кресле, отрешенно размышляет, а Мартин теперь на диване, ссутулившись, сидит лицом к Лианне.

Наконец ее мать произнесла:

— Архитектура — да, возможно, но совершенно другой эпохи, не нашего столетия. Офисные небоскребы? Нет. Эти формы не конвертируются в современные небоскребы, в башни-близнецы. Картина отторгает все попытки такой экстраполяции, все подобные толкования. Она втягивает тебя в свое пространство, увлекает вниз и вовнутрь. Это я и вижу: нечто почти сокрытое, то, что глубже вещей, их внешних форм.

Лианну вдруг осенило — точно тонкий, как булавка, луч света упал: она поняла, что сейчас скажет мать.

Мать сказала:

— Жизнь конечна — вот в чем ее идея, верно?

— Человек есть человек, — сказала Лианна.

— Человек есть человек, человек смертен. Наверно, на эти картины я буду смотреть, когда перестану смотреть на все остальное. Буду смотреть на бутылки и коробки. Сидеть тут и смотреть.

— Придется пододвинуть кресло поближе.

— Я его подтащу к самой стене. Нет, позову консьержа и заставлю двигать кресло. Я-то сама не смогу — слишком одряхлею. Буду смотреть и размышлять. Или просто смотреть. А потом мне расхочется смотреть на картины. Они мне будут без надобности. Стану смотреть на стену.

Лианна подошла к дивану и слегка шлепнула Мартина по руке:

— Ну, а твои стены? Что на стенах у тебя?

— У меня стены голые. И дома, и в офисе. Держу их в наготе, — сказал он.

— Но не в полной наготе, — заметила Нина.

— Ну хорошо, не в полной.

Она смотрела на него:

— Ты говоришь нам: забудьте о Боге.

Спор вовсе не завершился — так и витал среди них, в воздухе, прилипал к коже, но интонации резко изменились.

Ты говоришь, ими движет история, — Нина смотрела на Мартина, испепеляюще. Ее голос обвинял: — Но о Боге забывать нельзя. Они взывают к Богу постоянно. Это их древнейший источник силы, их древнейшее слово. Да, кроме Бога, есть еще кое-что, но не история, не экономика. Мужские эмоции — вот что. С мужчинами такое бывает: подхватят какую- то идею, и кровь уже в жилах взыграла, и им неважно, чем идея порождена — любой слепой силой, тупой, алчной. Ловко устроились — нашли себе систему верований, которая обеляет эти эмоции и эту бойню.

— Но система не обеляет. Ислам отвергает идею этих людей, — сказал он.

— Что ты назовешь Богом, то и есть Бог. Бог — все, что угодно, если оно дозволено Богом.

— Разве ты не понимаешь, что говоришь вздор? Разве не сознаешь, что именно отрицаешь? Ты отрицаешь факт взаимных обид, отрицаешь все исторические факторы, которые провоцируют конфликты между людьми.

Мы о конкретных людях говорим — о тех, кто здесь и сейчас. Да, обида налицо — но высосанная из пальца. Вирусная инфекция. Вирусы плодятся вне исторического процесса.

— Сначала они тебя убьют, а потом ты попытаешься их понять. Может быть, в конце концов ты даже узнаешь их имена. Но сначала они тебя убьют.