Падающий

Так продолжалось довольно долго, а Лианна слушала, встревоженная накалом беседы. Мартин сидел, подпирая голову рукой, и спорил пламенно: говорил об утраченных территориях, государствах на грани распада, иностранной интервенции, деньгах, империях, нефти, самодовольном духе Запада; Лианна изумилась: как же он может заниматься своим бизнесом, зарабатывать тем, чем зарабатывает, — импортировать антиквариат, наживаться. И еще — голые стены. Тоже озадачивает.

Нина сказала:

— Выкурю-ка я сейчас сигаретку.

Это разрядило обстановку — сказано было серьезно, даже торжественно, словно сигарета не менее важна, чем предмет спора. Мартин захохотал, расправил плечи и отправился на кухню — налить себе еще пива.

— Где мой внук? Он пишет мой портрет фломастерами.

— Ты уже одну выкурила, двадцать минут назад.

— Я позирую художнику. Мне нужно расслабиться.

— У него уроки кончатся только через два часа. Кейт его приведет.

— Нам с Джастином надо поговорить о цвете кожи, о телесных оттенках.

— Он любит белое.

— У него на уме только сверхбелое. Сверхбелая бумага.

— Глаза, волосы и, наверно, рот он рисует яркими цветами. А там, где мы видим плоть, он видит белое.

— Таков его замысел: бумага вместо плоти. Произведение — не отражение реальности, оно само — реальность. Он нарисовал портрет бумаги.

Вошел Мартин, слизывая пену с края кружки.

— А белый фломастер у него есть?

— Не нужен ему белый фломастер, когда есть белая бумага, — сказала Лианна.

Мартин остановился у южной стены перед старыми фотографиями на паспорт, неравномерно выцветшими. Нина взглянула в его сторону.

— Какая красота, сколько достоинства, — сказала она, — в этих людях и их фотографиях. Я только что поменяла паспорт. Десять лет прошли и исчезли — легко, словно глоток чаю. Меня никогда особо не заботило, как я получаюсь на фотографиях. Не заботило — не то, что некоторых. Но фото в паспорте меня пугает.

— Куда ты едешь? — спросила Лианна.

— Я не обязана куда-то ехать только потому, что получила паспорт.

Мартин подошел к ее креслу и встал позади, наклонившись к ее уху, чтобы говорить вполголоса:

— Надо бы тебе куда-нибудь съездить. Вот вернемся из Коннектикута — и в долгое путешествие. Сейчас ведь никто не путешествует. Подумай об этом.

— Плохая идея.

— В дальние края, — сказал он.

— В дальние края.

— В Камбоджу. Пока джунгли не поглотили последние руины. Если хочешь, я поеду с тобой.

Мать курила на манер женщин сороковых годов, героинь гангстерских боевиков, — нервно и жадно, в монохромном изображении.

— Смотрю на лицо в паспорте. Это еще что за женщина?

— А я как приподниму голову от умывальника… — вставил Мартин.

— Это еще что за мужик? Думаешь, что в зеркале видишь себя. Ничего подобного. Ни малейшего сходства. Это не твое лицо в буквальном смысле — если так можно сказать. Отражение — коллаж. Коллаж в незавершенном состоянии.

— Не пугай меня.

— Ты видишь одно, мы — другое. То, что ты видишь в зеркале, преломляется через призму памяти, твоего житья-бытья все эти годы.

— Не хочу слушать, — сказал он.

— Мы видим всю правду о тебе. А ты, в зеркале, — смягченный вариант. Зеркало погружает реальное лицо в свои глубины. Твое лицо — это твоя жизнь. Но пока ты живешь, оно тоже погружено в глубину — глубину жизни. Значит, ты его не видишь. Видят только другие. И фотоаппарат, конечно.

Он улыбнулся в кружку. Нина потушила едва раскуренную сигарету, взмахнула рукой, отстраняя столб мутного тумана.

— А еще есть борода, — сказала Лианна.

— Борода помогает скрыть лицо.

— Борода неважнецкая.

— Но в том-то и искусство, — подхватила Нина.

— Искусство выглядеть неряхой.

— Неряхой с чувствительной душой.

— Надо мной подтрунивают в американском стиле. Я правильно понимаю? — спросил он.

— Борода — прекрасный аксессуар.

— Он с ней разговаривает, — сказала Нина. — Каждое утро, в зеркале.

— И что он говорит?

— Он говорит по-немецки. Его борода — немка.

— Я весьма польщен, — сказал он. — Не над всяким так будут подтрунивать.

— А нос — австро-венгр.

Стоя за спиной у Нины, он наклонился к ней, приложил ладонь тыльной стороной к ее щеке. Потом понес пустую кружку на кухню; женщины некоторое время сидели молча. Лианне хотелось пойти домой и лечь спать. Ее мать клонит в сон, и ее саму — тоже. Пойти домой и немного поболтать с Кейтом, а потом рухнуть на кровать и заснуть. Поболтать с Кейтом или обойтись без разговоров. И все же ей хотелось, чтобы Кейт был дома, когда она придет.

Мартин, неожиданно для них, подал голос из дальнего угла комнаты:

— Они хотят занять в мире свое место, создать свой собственный — не наш — глобальный альянс. Ты говоришь: это старая отжившая война. Но она повсюду, и у нее есть свои резоны.

— Ты меня обманул.

— А ты не обманывайся. Думаешь, люди жертвуют собой только во имя Бога? — сказал он.

Зазвонил его мобильник, и Мартин отвернулся к стене, заговорил словно бы с собственной грудной клеткой. Он много раз вел разговоры по телефону при Лианне; отходил в сторону, издали доносились английские, немецкие или французские фразы — смотря кто звонил, — а иногда вкраплялся чарующий слог: «Брак» или «Джонс».