Падди Кларк в школе и дома (ЛП)

— Одного парня вытошнило на уроке, — бодро выпалил я. Синдбад вытаращил зенки.

— Неужели? — обратился к нему папаня.

— Точно, — ответил я.

Отец выжидательно посмотрел на Синдбада, тот отвёл от меня взгляд и пробормотал:

— …точно.

Сработало. Папаня изменился. Скрестил ноги, смешно зашевелил ступнёй вверх-вниз. Это знак. Победа! Я спас Синдбада.

— Кого?

Я победил папаню. Малой кровью.

— Фергуса Суини.

Синдбад опять вытаращил зенки: Фергус Суини учился в другом классе.

Папаня обожал всякие гадости, поэтому спросил:

— Бедный Фергус, как же он так?

Но мелкий был уже во всеоружии:

— Изо рта фонтаном.

— Не может быть! — изобразил удивление папаня, — Пакость какая.

Он считал себя умником, делающим из несмышлёнышей посмешище. А на самом деле мы были умники, а он — посмешище и несмышлёныш.

— Кусками, — сказал Синдбад.

— Кусками, — повторил папаня.

— Жёлтыми комками, — поддакнул я.

— И на тетрадку, — сказал папаня.

— Ага, — кивнул Синдбад.

— И на учебник, — сказал папаня.

— Ага, — кивнул Синдбад.

— И на соседа по парте, — придумал я.

— Ага, — кивнул Синдбад.

Мы стояли в кругу, а Кевин за кругом. Мы жгли костёр и смотрели в огонь — так полагалось. Ещё не стемнело. Мы держались за руки — так полагалось, и придвигались всё ближе к огню. Глаза жгло, а тереть их запрещали правила. Мы играли в эту игру уже третий раз.

Наступила моя очередь.

— Гвоздодёр.

— Гвоздодёр! — без единой улыбки повторили мы хором.

— Гвоздодёр, гвоздодёр, гвоздодёр!

Пели мы только второй раз. Раньше делали лучше, правильнее: только выкрики и индейские кличи. Так правильнее, особенно пока светло.

Слева стоял Лайам. Земля сочилась влагой, как болото. Кевин кочергой хлопнул Лайама по плечу. Его очередь.

— Шпалера.

— Шпалера!

— Шпалера, шпалера, шпалера!

Мы ушли на пустырь за магазинами, подальше от дороги. Некоторые места, где мы раньше играли, теперь были для нас потеряны. Территория наша сужалась. В рассказе, который читал вслух Хенно, глупейшем детективчике, речь шла о женщине, которая прищипывала розы на шпалерах. Потом её убили и долго, нудно искали убийцу. Мы плевать хотели, кто убийца, но слушали внимательно: вдруг Хенно опять скажет «прищипывала». Не сказал. Зато через предложение звучало слово «шпалера». Что такое шпалера, не знал никто.

— Бука.

— Бука!

— Бука, бука, бука!

— Невеглас.

— Невеглас!

— Невеглас, невеглас, невеглас!

Никогда не догадаешься, какое слово следующее. Я старался: услышу на уроке незнакомое или просто звучное словечко — и внимательно смотрю, какое у кого выражение лица. Так же поступали и Лайам с Эйданом, и Кевин, и Иэн Макэвой — коллекционировали слова.

Опять моя очередь.

— Нестандарт.

— Нестандарт!

— Нестандарт, нестандарт, нестандарт!

Песнопение окончено. Глаза мои, глаза — ну, сущая пытка. Ветер-то дул в мою сторону, и весь дым, весь пепел сдувало мне в рожу. Зато потом приятно вытряхивать сухой пепел и золу из волос.

Началась настоящая церемония: наречение имён. Кевин ходил взад-вперёд за нашими спинами. Оглядываться запрещалось. Мы определяли, где находится жрец, только по голосу и шелесту шагов в траве, если Кевин заступал за вытоптанный круг. И вдруг — свист сзади. Кочерга! Ужасно и прекрасно — не знать. Просто блеск это волнение, это ожидание, особенно когда после вспоминаешь.

— Я Зентога, — начал Кевин.

Свист.

Прямо за спиной.

— Я Зентога, верховный служитель великого бога Киунаса[18].

Свист.

Откуда-то сбоку. Я зажмурился. И первым оказаться хотелось, и слава Богу, что Кевин отошёл.

— Киунас Великий дарует людям имена! Слово плотию стало!

Удар, крик. Эйдан получил кочергой поперёк спины.

— Говешка! — выкрикнул Эйдан.

— Отныне и вовеки имя тебе Говешка, — возвестил Кевин, — Так велит Киунас всесильный.

— Говешка! — прокричали мы.

Мы находились на безопасном расстоянии от магазинов и могли орать что угодно.

— Слово плотию стало!

Свист. Удар.

Совсем рядом.

Иэн Макэвой.

— Титька!

Совсем рядом; боль Иэна Макэвоя прошла сквозь меня.

— Отныне и вовеки имя тебе Титька. Так велит Киунас всесильный.

— Титька!

Слово непременно должно быть скверное, ругательное — этот главное правило. Если оно не совсем скверное, получаешь новый удар кочергой.

— Слово плотию стало!

— Ещё одна титька!

Близился мой черёд. Я уткнулся в колени лицом. Руки вспотели, выскальзывали из рук Иэна Макэвоя и Лайама. Кое-кто плакал. Не один «кое-кто», а несколько.

За спиной раздался голос:

— Слово плотию стало!

— А-а-а!

Это Лайам. Свист. Ещё удар. На сей раз какой-то нечестный, с подвохом.

— Это пока не слово, — выдохнул Лайам сквозь зубы.

Кевин ударил Лайама, потому что он не сказал ругательство. От боли и ярости голос Лайама дрожал.

— Верные Киунасу не ведают боли, — бросил Кевин.

Лайам заревел.

— Верные Киунасу не ревут!

И Кевин опять замахнулся. Я прямо чувствовал, как взлетела кочерга. Но рука Лайама выскользнула из моей. Он с трудом вставал.

— Тьфу на твоего Киунаса, идиотская игра.

Кевин всё-таки на него замахнулся, но Лайам стоял слишком близко. Я не вмешивался; никто не вмешивался. Украдкой я потёр щёки: кожа натянулась и горела.

— Да падёт проклятие на твой род, — с этими словами Кевин все-таки выпустил Лайама.