Падение

Я должен простить мою ветку, ведь, возможно, этот механизм, до боли смешной механизм рождения и умирания, установлен не ей. Возможно, она просто вынуждена, подчинятся некому закону, безличному трансцендентному замыслу, которого она сама в полной мере не осознает, который руководит ею через некий врожденный инстинкт выживания и репродукции, цикличного пожирания отцветших, ради рождения свежих. Что если в действительности, лишь рождая таких как я, и сбрасывая их вниз, для насыщения почвы нашими телами, она может поддерживать собственную жизнь, способную на созидание, за счёт наших, ненужных, множественных, декоративных. Пробыв всю жизнь аксессуаром, я только сейчас задумываюсь об этом и о том, насколько я был не отличим от миллионов таких же как я вокруг, мысли которых были эхом моих собственных, жизнь которых была копией моей. Дерево засыпало по весне, солнце зияло все меньше, жадничая теплом, и то, что от меня, как от лишнего рта, пришлось отказаться, вполне закономерно. Будь я деревом, имей я возможность им стать, или хотя бы веткой, хотя бы небольшой веточкой, полагаю, я поступил бы так же, следуя слепой бессознательной интенции к выживанию, к выживанию лишь в значении продления периода перед исчезновением, в значении выдачи смерти отсрочки. Вместо исполнителя воли неизвестной силы, я теперь нахожу источник хаотического порядка, до смешного садистского, до абсурда бессмысленного. Я обращаюсь в противоборствующий порыв, в ненависть к существующим законам, воспевающим дифирамбы жизни, я обращаюсь в отрицание целесообразности подчиняться риторическому убеждению о главенстве существования, я проклинаю концепт потомства, беспричинное и безнадежное следование программам генов и прочих биологических механизмов, все эти последние силы, поддерживающие меня на рубеже сознания я черпаю из безграничного отвращения в концепту жизни, отказываясь считать ее высшим даром и ценностью, признавая ее ошибкой, чем-то, даже не бесполезным, а чем-то вредным, ужасным, не имеющим оснований для существования. Те части меня, что переродятся в новые листья, став питанием для дерева, тоже будут обречены на гибель и гниение, весь этот цикл не ведет ни к чему кроме распространения гибели, эскалации мучений. Я вспоминал своё рождение, грелся об эти воспоминания, но сейчас могу сказать, что тысяча рождении не стоили бы одной смерти. Тысяча прохладных порывов ветров в жару не сравнятся со страданиями от одной мысли, из бесконечного множества, что рождаются в сознании, как только ты перестаешь отвлекаться от собственного бытия, как только барьеры, направленные на защиту нашего разума от сводящих с ума предположений, отключаются, и ты оказываешь в пустой бесконечной безмолвной темноте. Ни на какое счастье высших порядков я бы не променял возможность никогда не рождаться, если бы мог. Никогда бы не выбрал я теперь жизнь в гармонии и идиллии с исполнением любых моих мимолетных порывов к желаниям, вместо того, чтобы просто никогда не быть. Никогда бы не смог я даже на долю понять, какой изверг, вселенский садист, создал эти системы, создал эти процессы, механизмы, и заставил боготворить их, за отсутствием ясной альтернативы, пугающей неизвестностью, заставляющей хвататься за зыбкое существование, за хрупкое состояние, которое мы не выбирали, за подчинение тому, что мы никогда не контролировали. Альтернатива, что теперь открывается мне на пороге смерти, чьё приближение упругих объятий черных волн я смутно чувствую в моменты, когда не нахожу сил на мысль. Несуществование, небытие, забытье, в которое я теперь войду израненный, в которое я теперь войду изодранный, осознанный до вещей, что никогда не хотел бы осознавать, имея самость, субъектность и границу между мной и вселенной, которые никогда не хотел бы иметь, Пустота, страшившая меня непознаваемостью, теперь стала самой уютной кондицией, самым понятным и логичным пространством, квинтэссенцией отсутствия, не той тишиной, что существует как антоним к противоположному понятию, а примордиальной тишиной, не нуждающейся в сравнении с чем-то для экзистенции, для понимания наблюдателем, не нуждающейся в понимании вовсе, не допускающей к себе нечто способное на понимание, растворяющей в себе любую сущность, составляющую единую, идеальную вечность невосприятия.

Я плохо помню её очертания, и сам выгляжу слабым и мой цвет стал другим. Я прощаю тебя. Кого? Не знаю, но эти слова очень важны, очень важно было мне принять собственную искренность. Мой труп теперь похож на сплетение сухих нитей. Довольно жалко.