Падение и величие прекрасной Эмбер. Книга 2

Он говорит, что я – это я, что он не может сказать, почему я – это я, но он знает, что я – это я. И он знает, что он – это он. Он хотел бы быть другим, но ведь он здесь родился, его растили здесь. Он с детства знает и чувствует два состояния души – власть и унижение. Властвовать самому, или унижаться, или быть униженным. Или самому мучить и унижать других. Он – это он. Он не просит прощения. Он знает, почему это. Потому что прощение должно быть истинным. А для истинного прощения должно прийти время. Оно придет. Он знает.

– Так, Марфа.

– Отчего ты меня Марфой зовешь? – спрашиваю я. И сама не узнаю своего голоса. В нем появилась какая-то новая мне, страдальческая протяжность и терпеливость странная.

– Оттого, что Марфа – сестра Лазаря, друга Господня. О многом печется, а не знает, что Господу одно нужно. И не сразу поверила, что воскреснет ее брат, ведь он уже четыре дня был во гробе. Но и она – святая. Во всем этом она – святая. Она – как мы, ты и я.

– Зови меня так, – говорю я, – Скажи священнику, чтобы он наставил меня в вере. Я приму твою веру.

Это очень странно, но мы вернулись такими же, какими уехали из дома. Между нами не было телесной близости.

Глава сто девяносто пятая

Я стала избегать Татиану. А что мне еще оставалось делать? Но это была какая-то совсем странная любовь. Такой у меня прежде никогда не было. Сначала совсем без тела, одна только душа, которая впитывала странные слова богослужебных книг. Я открыла одну тайну: здесь все чувствуют, что к Богу можно прийти через страдание. Об этом не говорят, многие и не думают, не все это знают, но все чувствуют.

Когда я это осознала, я больше не избегала Таню. Я попросила ее быть моей крестной матерью.

После моего крещения в православную веру он сказал мне, что хочет венчаться со мной. Между нами так ничего и не было.

– У тебя есть жена, – сказала я.

– Пусть она уйдет в монастырь.

– Она любит тебя.

– Она и других любит.

– Танюша? Нет, это неправда. Тебе солгали. Это клевета.

– Я знаю.

– Нет! А даже если это и так, она тебя любит.

– Ты хочешь сказать, я сам дал ей право не любить меня?

– Ты жесток с ней и я не верю, что этим ты мстишь ей.

– Не мщу. Никогда. Я жесток, потому что жесток. Потому что еще не пришло время прощения, ты знаешь.

– А если не простят тебя?

– Простят. Я мучиться буду тогда, и меня простят. За мои муки простят меня.

– Но мы не можем быть обвенчаны.

– Она уйдет в монастырь, потому что сама захочет.

– Ты принудишь ее. Я не хочу соединяться с тобой еще и через этот грех, через это грубое, жестокое и мелочное принуждение.

– Да, это будет грех жестокий, мелочный, грубый. А ты какого хочешь греха? Чистого? Красивого? Такого греха желаешь, который легко было бы простить, замолить? Нет, я не из тех грешников. Мои грехи – иные, ты их знаешь. И принимаешь ли меня? Такого? Принимаешь ли?

– А если не приму, тогда что? Принудишь? Заставишь?

– Сам не знаю, – тихо произносит он.

– Вот и я не знаю. Но ты в моем сердце. И что бы ты ни делал, все равно – в моем сердце.

Он назвал мне имена тех, с кем Татиана изменяла ему, – Максим и Борис. Я спросила, кто они такие.

– Крещеные жиды. Максимка – толмач из посольского приказа, а Борис мехом торгует, белок наших немцам продает.

– Что ж они оба, хороши собой, или добры с ней, ласковы?

– А пес их знает! – он вдруг сплюнул на землю. Мы сидели на его плаще под стволом березы. – Пес их знает, какие они с ней!

– Если бы ты не мучил ее…

– Я – это я!

– Слышала, знаю.

– Чего ж спрашиваешь?

Я замолчала.

Глава сто девяносто шестая

И вот случилось так, что я потеряла Татиану и увидела ее много позже и совсем уж в странных обстоятельствах.

Михаил Турчанинов твердо решил добиться того, чтобы его жена постриглась в монахини. Он хотел обвенчаться со мной.

Он странно любил меня. Наши свидания происходили в холодном осеннем лесу. Все холоднее становилось. Листья облетали с деревьев. В просветах между переплетениями ветвей показывалось небо, светлое и серое. Он стелил на землю свой плащ и мы подолгу сидели рядом. Однажды подбежала собака, серая, оскалила зубы. Михаил свистнул. Собака повернулась и затрусила прочь с поджатым хвостом.

– Волк, – сказал Михаил.

Я не почувствовала и тени испуга.

Близости телесной между нами по-прежнему не было. Он не целовал меня. Я даже порою думала, что он и не знает, как это – целовать женщину. Он только брал мои руки в свои. Так мог сидеть часами. Он не сжимал мои ладони, но в его горячих смуглых пальцах была какая-то странная тяжесть. И когда он вот так сидел и держал мои руки в своих, мне казалось, что это почти забытье у меня. И никогда прежде так не было в моей жизни.

Как это все произошло у него с Таней, я не видела. Но он мне рассказал. После мне рассказал Плешаков, который при этом был. После я сама увидела ее, и поняла, что все правда, все так и было.