Падение империи

— Государыня… Дозволь мне ответить на этот вопрос… Я вижу, ты обвиняешь небо в жестокости и несправедливости… Не ошибись, государыня. Всеведущий судья небесный строг, но справедлив. Вспомни заповеди Божьи, дочь Теодорика… «Чти отца твоего и матерь твою, и долголетен будешь на земли»… Вот что сказал Господь для всех людей, монархов и простых смертных… Твой же сын, государыня, преступил эту заповедь. Он был молод, прекрасен, мужествен и великодушен… Да, конечно… Но увлеченный недобрыми советчиками, он позабыл уважение к матери своей… и вот он лежит неподвижным перед плачущей матерью, простившей любимому сыну оскорбление, нанесенное правительнице, в нарушение заповеди Господней, повелевшей «чтить матерь свою» королям, как и обыкновенным людям.

Цетегус умолк и опустил свое энергичное печальное лицо.

Медленно поднялась с колен Амаласунта, не спуская глаз с мертвого сына. Теперь она стояла перед Цетегусом бледная, исхудалая, с полными слез глазами и болезненной складкой поперек мраморного лба, но на лице ее уже не было прежнего холодного отчаяния. Новое чувство зарождалось в груди матери, заставляя усиленно биться ее истерзанное сердце.

— Ты говоришь ужасные вещи, Цетегус, — медленно произнесла Амаласунта. — Я вижу, что ошиблась, думая, что ты простил моему сыну его подозрения.

Цетегус торжественно протянул руку к большому серебряному распятию, сверкающему на черном мраморном алтаре.

— Видит Бог, что в душе моей нет ни тени злобы против гениального юноши, обманутого и увлеченного моими врагами. Он не ведал, что творил, когда подозревал меня и… унижал свою мать… Мир праху моего юного короля… Не нам судить усопших. Мы можем лишь молить об успокоении их душ… Вот что живет в моей душе, государыня… Клянусь в этом теми кто видит глубину всякой души.

— Благодарю тебя, префект… Я не забуду этого часа и этих слов.

Голос Амаласунты ззучал мягче обычного. Прежним царстзенным жестом протянула она свою руку патрицию. Любовь к власти начала пробуждаться в душе опечаленной матери вместе с воспоминанием об унижении, забытом в первые часы горести.

Вторично поднес Цетегус к губам прекрасную белую руку правительницы.

— Государыня… Окажи мне милость, — проговорил он, преклоняя колени. — Я слышал от Кассиодора, что ты хочешь прекратить следствие, назначенное надо мной покойным королем. Умоляю тебя, не делай этого, государыня… Моя честь требует полного оправдания, а его дает приговор суда, а не милость правительницы.

— Но ведь я верю в твою невиновность, префект, и всегда верила в нее.

Голос Амаласунты звучал твердостью и уверенностью, резко противоречащим холодному безучастию первых слов.

Чуткое ухо Цетегуса заметило эту перемену, и он едва скрыл насмешливую улыбку почтительным наклоном головы.

— Если моя государыня хотела доказать мне свое доверие, отказавшись от посылки графа Витихиса в бесцельное ревизионное путешествие, то я с. благодарностью приму это, государыня, но большего допустить не могу… Я требую следствия…

Амаласунта выпрямилась с гсгодым величием королевы прежних дней.

— Мы не привыкли слышать слово «требую», префект Рима, — произнесла ока голосом, в котором никто не узнал бы глухих, разбитых тонов ее первых слов. — Ты боишься за свою честь, — мягче и ласковее продолжала она, — и это извиняет в наших глазах многое… Но изменить мое решение ничто не может… Знай же, префект Рима, что я не допускаю следствия над теми, кого считаю своими верными слугами. Я предпочитаю спросить тебя самого… Скажи мне, патриций, знаешься ли ты с заговорщиками и… я поверю тебе.

Глаза Цетегуса сверкнули внезапной решимостью. Ему пришла странная и смелая мысль. Он гордо поднял голову и произнес медленно и торжественно.

— Этого я не могу сказать тебе, государыня.

— Что?.. — глухо вскрикнула Амаласунта и, пошатнувшись, оперлась рукой о мраморный гроб своего сына.

— Позволь мне высказаться, государыня, — быстро продолжал Цетегус, смело глядя в глаза правительницы. — Я никогда не найду лучшего места и более подходящего времени для того, чтобы открыть тебе… многое… Позволь мне говорить откровенно, Амаласунта.

Грудь королевы высоко подымалась.

— Ты знаешь о существовании заговора и молчишь, Цетегус, — глухо прошептала она. — Этого я не ожидала от тебя, благородный римлянин…

— Я молчал, государыня, потому, что я римлянин и не хотел сделаться изменником ни тебе, ни… другим, — спокойно и уверенно заговорил Цетегус, и его спокойствие поразительно подействовало на Амаласунту.

Она медленно опустилась на одну из четырех мраморных скамеек, обитых лиловым бархатом, и повелительно произнесла:

— Говори, префект Рима… Я слушаю тебя.

— Государыня, ты знаешь, что кровь Цезаря течет в моих жилах. Ты бы презирала меня, если бы я, рожденный римским патрицием, не был бы римским патриотом… Да я и не скрывал от тебя своего желания, своей надежды вернуть Риму его древнее величие… Желание это не было изменой твоему сыну, ни тем более тебе, государыня. Ты сама римлянка в душе своей…

Амаласунта с удивлением подняла взгляд на говорившего.