Падение империи

— Ах ты, проклятая римская собака… Так-то ты мучаешь наших коней. Сейчас же снимай лишние снопы с телеги и, в наказание, перетаскай их на собственной спине. Смотри, как бы тебе не попало больше, чем бедному животному… Молчать, негодяй, если дорожишь своей шкурой… Благодари Бога, что я не хочу беспокоить госпожу из-за такого негодяя, как ты…

Пока римлянин, ворча и ругаясь, исполнял приказание, молодой рыжеволосый гигант, с добродушной улыбкой на круглом румяном лице, заботливо оглядывал пострадавшего коня, обмывая его ссаженные колени и кроткие плачущие глаза свежей водой.

Едва он успел окончить это занятие и увести распряженных лошадей в обширную чистую конюшню, где их ожидала мягкая соломенная подстилка и ясли, полные овса, как до него донесся звонкий детский голос:

— Вахис… Вахис… Скорей иди сюда, голубчик…

— Иду, иду, Атальвин… Иду, сердце мое… Подожди одну минуту.

И Вахис поспешно привязал все еще измученную дрожащую лошадь в стойло и поспешил на зов мальчика лет семи стоявшего в этой же конюшне немного дальше и нетерпеливо топающего ножкой в ожидании Вахиса.

— Вот и я, маленький хозяин… В чем дело? — спросил рыжебородый гигант, с удивлением глядя в разгоряченное лицо прелестного белокурого мальчика, большие голубые глаза которого гневно сверкали, а маленькая ручка сжималась в кулачок.

Перед ним стоял здоровенный невольник, конюх по одежде, римлянин по обличью. Он дерзко глядел на мальчугана и что-то злобно шептал себе под нос.

Завидев Вахиса, ребенок поспешно заговорил с возраставшим негодованием. Указывая ручонкой на стоявшего перед ним итальянца, дерзко подпершего руки в бока, глядя с видимой злобой на прелестное детское личико, точно сиянием окруженное длинными золотисто-желтыми кудрями.

— Представь себе, Вахис… сейчас прихожу я в конюшню осмотреть папиных верховых коней, и что же вижу? У вороного жеребца нет ни капли воды, а у маминой кобылицы два овода впились в спину. Ей бедной, не достать хвостом, а мне рукой. Тогда я позвал Какиса, который смотрел спокойно, как бедная кобылица бьется в стойле, тщетно стараясь избавиться от оводов. А он… Что бы ты думал?.. Он не только меня не послушался, но еще стал ругаться… Я угадал это по его голосу и глазам, хотя не понимаю их говора.

Вахис с презрением посмотрел на широкоплечего приземистого итальянца, голова которого как раз доходила ему до середины груди, и произнес спокойным голосом, в котором, однако, слышалась серьезная угроза:

— Ты что же это, Какие?.. С ума сошел, что ли?.. Как смел ты ослушаться молодого господина и не исполнить его приказание?.. Смотри у меня. Я давно замечаю твои дерзости, и плохо тебе придется…

Черномазый конюх нахально улыбнулся и, дерзко закрутив черные усики, ответил насмешливо:

— Дерзостей я никому не говорил. Я сказал только, что хочу раньше доесть свой ужин. У нас людей кормят прежде, чем скотов… Не сдохла бы германская скотина из-за пары оводов…

— Ах ты, обжора итальянская, — с негодованием перебил Вахис. — Ты, видно, сговорился с Дависом мучить наших коней. Ну, да погоди… Проучу я вас за непослушание. Одно к одному… Я уже давно собираюсь задать тебе трепку. Небось, знаешь за что, черномазая обезьяна…

Итальянец злобно сверкнул глазами.

— Еще бы не знать… Все знают, что рыжий Вахис с ума сходит по желтой Лиуте… Да я тебе не помеха… Успокойся, германский бык. Я не желаю отбивать у тебя твою неуклюжую готку… Твоя Лиута танцует так же грациозно, как наша желтая корова… А что она виснет мне на шею, то я тому не причина…

Добродушное лицо рыжего великана стало багроветь.

— Теперь держись, римская собака… За эту дерзость я спущу с тебя твою грязную шкуру…

И Вахис принялся не спеша засучивать рукава своей синей туники, готовясь задать здоровую трепку наглецу, осмелившемуся оскорбить его возлюбленную Лиуту.

Но прежде чем он успел поднять свой могучий кулак, Какие выхватил из-за пояса небольшой, но острый нож.

— А я тебе покажу, германский ублюдок, как оскорблять римлянина, предки которого были свободными людьми, когда ты, рабская душа, еще траву жрал вместе с коровами в своих германских дебрях.

Брошенный верной рукой, нож сверкнул в воздухе и вонзился бы в широкую грудь германца, если бы маленький Атальвин, с редким присутствием духа, смело не схватил бы римлянина за локоть. Удержать его руку семилетняя ручка мальчика, конечно, не могла. Но все же непредвиденный толчок настолько изменил направление удара, что Вахис остался невредим. Нож вонзился в двери конюшни и глубоко застрял в толстой дубовой доске.

— Так ты за нож взялся, негодяй… Ну, брат, это тебе даром не пройдет…

Удивленный более, чем испуганный, Вахис шагнул к своему обезоруженному противнику и схватил его за плечи.

Но в эту минуту на него набросился другой итальянец, которого он только что выбранил. Давис издали прислушивался к перебранке товарища с ненавистным готом. Теперь он улучил минуту и как кошка вскочил на спину надсмотрщика, обеими руками принимаясь душить его.