Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты.

Тронувшийся с места поезд не развил еще ход, но человека заметно покачивало.

— Журналист! — определил он, не услышав ответа.

— Все силы на досрочное окончание сева!

Он был вдвое старше меня, и что-то было притягательное в его пьяном кураже. Ханабадское гостеприимство уравнивало нас, и мы начали разговаривать.

— Да, тут уже закончили сеять. Первыми в республике! — сказал я, подтверждая свою информированность.

— Вы так думаете?

Я назвал цифры и факты о количестве засеянных в районе площадей.

— Ерунда! — сказал он, брезгливо поджав губы.

— Почему? — опешил я.

— Потому что засеяли только пять процентов. И правильно сделали!

— Как так? — растерялся я.

— Хлопок не овес. Рано сеять до Новруза.

— Какого новруза?

Он посмотрел на меня более внимательно.

— Это персидский Новый год — новруз. Случается он двадцать второго марта. В день весеннего равноденствия, если помните.

Сказав это, он потерял ко мне всякий интерес и теперь хмуро смотрел в окно.

— Так у меня сводка…

В голосе моем была неуверенность. Он оторвался от окна:

— Вы что, и вправду в первый раз?

Таким тоном спрашивают девушек об их невинности, и я вдруг почувствовал, что краснею. А он смотрел на меня уже с искренней симпатией. Я принялся сбивчиво рассказывать, что сам видел засеянные хлопком поля.

— Пишите, пишите, это ваш хлеб.

— А вы от какой организации? — спросил я у него.

— Областной агроном.

Так я познакомился с Костей Веденеевым. А накануне из окна вагона я впервые увидел первого секретаря обкома партии товарища Атабаева…

Мой дебют завершался блестяще. Бубнового с Женькой я нашел в лучшем, на три кровати, номере гостиницы. Михаил Семенович спал, навернув на голову одеяло, а Женька со свинцовой твердостью в глазах писал, не останавливаясь. На столе, рядом с чернильницей, стояла пустая бутылка из-под водки, граненый стакан и лежал кусочек черствого хлеба. Графин с водой стоял на окне. На третьей — свободной — кровати были разложены бумаги и подшивка местной областной «Правды». На стене висела картина «Утро нашей родины».

Едва я вошел, Михаил Семенович Бубновый размотал с головы одеяло, встал и спросил:

— Привез?

Деловито подсчитав количество моих материалов, он удовлетворенно кивнул головой. Потом посмотрел на пустую бутылку на столе, еще на одну такую же, что лежала у ножки кровати, и сделал Женьке знак скрещенными руками. В авиации это означало «Глуши мотор!» Женька оставил строчку недописанной, взял молча деньги и ушел. Минут через пятнадцать он вернулся еще с двумя бутылками «мамы», кирпичиком хлеба и промокшим кулечком с «веселыми ребятами». Так здесь звали кильку, что обильно ловится на свет в омывающем Ханабад море.

Бубновый налил себе водки в стакан на две трети, выпил, бросил в рот корочку хлеба, а бутылку поставил на самое видное место перед окном.

— Сначала дело! — сказал он веско.

Женька сел продолжать статью председателя облисполкома. Михаил Семенович, кряхтя и покашливая, принялся что-то черкать в привезенных мной материалах, а мне, как имеющему художественный опыт (пьеса), поручен был очерк…

И опять я удивился заложенным во мне способностям. Рука моя сама, без всяких усилий скользила по бумаге. Снова явилось ощущение полета, душа и тело как бы освободились от неких невидимых пут, довлеющих над человеком. Это и вправду была не просто свобода, а уже воля. Все было подвластно мне. Казалось, черкни я в необходимом направлении пером, и покорятся миры…

А писал я все, что видел собственными глазами. Разве мираж это был: замечательный клуб с эллинскими колоннами, сад для гуляний колхозников, картины и диаграммы, золотой бюст. И детали были правдивы: добротный полевой стан, детский сад с игрушками и аккуратно застеленными кроватками, прекрасно налаженная агитационная работа, свежий номер стенгазеты. И в поле с каждым часом ширилось соревнование: трактористы боролись за право водрузить красный вымпел на свой трактор, женщины-колхозницы, соблюдая качество работы, стремились первыми в районе завершить окучивание всходов. При этом все они улыбались: «Гель-гель!..» Я писал и сам искренне верил в это. Сердце билось учащенно и радостно. Это было то особое, святое чувство, которое испытывает каждый ханабадец, скажем, на демонстрации или при голосовании.

С понятным волнением и гордостью вручил я свой первый в жизни газетный материал Михаилу Семеновичу Бубновому. Тот взял его у меня из рук, пробежал глазами первые строки и передал Женьке Каримову. Женька читал уже. внимательно, вникая.

— Обобщить надо. И отстающих разделать! — сказал он и как бы взмахнул невидимым топором.

В начале очерка Женька что-то приписал, а в конце добавил, что не все еще здесь следуют примеру передового района, и в целом область еще не закончила сев. А сев, как и уборка, «дело сезонное: убрал вовремя — выиграл, не убрал — проиграл!» Слова эти — вершина ханабадской мудрости — теперь венчали мой очерк. Я невольно посмотрел за окно. Там, в скверике, стоял золотой бюст.