Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты.

— Гу-га, гу-га! — кричу я.

Рядом тоже кричат и стреляют куда-то вниз, в окопы, в стороны, очередями из автоматов. Потом мы идем вперед, спотыкаясь, падая и выбираясь из воронок. Где-то тут, около нас, гулко стучит немецкий пулемет, но пули к нам не летят.

— Гранаты! — кричит чей-то голос.

Я бросаю гранату под штабель торфа, кто-то бросает еще одну. Они рвутся, выбрасывая рыжее пламя. Но пулемет стучит безостановочно. Иду туда напрямик, вижу ход сообщения, но не прыгаю вниз, подхожу сверху.

От удивления я даже опускаю карабин. Укрытое бревнами и землей пулеметное гнездо аккуратно присыпано торфом. И деревянная скамеечка там есть. На ней сидит немец с какими-то вытаращенными глазами и весь содрогается вместе с пулеметом. Поворачиваю голову и смотрю, куда же он стреляет. Вижу, что наступил уже день. Изрытое воронками торфяное поле с развалинами на краю кажется мне знакомым. Ну да, это же наши позиции. Только зачем он туда стреляет? Там ведь никого нет…

Неожиданно вижу другого немца, с белым лицом и без каски. У него в руке пулеметная лента, и он смотрит на меня не мигая. Сажу в него из карабина, а он все стоит, лишь светлые волосы чуть шевелятся от ветра. Только теперь соображаю, что карабин не заряжен. У меня полные карманы обойм, но я лезу рукой за пояс, достаю гранату. Делаю шаг назад, потом второй, нащупываю выступ.

— Гу-га, — говорю я, бросаю гранату и падаю зачем-то не вперед, а на спину. Ноги мои подбрасывает и сразу тепло становится им. Встаю и смотрю туда. Там еще сыплется торф, и появляется тот же немец с белым лицом. У него за рукой автомат. Он оглядывается на меня и уходит по окопу, сначала медленно, потом все быстрее. Я иду за ним. Немец еще раз оглядывается и уже бежит. Я тоже бегу, мне наверху неудобно, ноги скользят, проваливаются в окоп. Какие-то люди мешают мне, перебегая дорогу. Сталкиваюсь с одним из них, вижу, что это немец в каске. Отталкиваю его и бегу дальше, не выпуская из виду того, с белым лицом. Он вылезает из окопа, останавливается и тянет, дергает из-под локтя свой автомат. Я стою напротив и не обращаю на это внимания. Лицо у него вовсе расплылось, и нос, рот — все слилось в какой-то неясный круг. Глаз я не вижу, только мокрые волосы по краям этого круга.

— Ты б… худая… — говорю. — Бежишь!

И бью не прикладом, а стволом вперед, в середину круга. Все заливается красным у него, а я бью тяжелым стальным стволом еще и еще раз сверху. Когда убиваю его, вдруг начинаю все видеть и слышать. Холодный дождь идет из низких туч. Гимнастерка у меня совсем мокрая. Немцы бегут по всему болоту непонятно, в какую сторону, и мы бежим вместе с ними, сталкиваясь, стреляя, но не отставая друг от друга. Стреляют из окопов, из воронок, но кто и куда, непонятно. Почему-то кажется, что все вместе это движется по кругу, возвращаясь к какому-то месту и снова отдаляясь от него. Лишь Иванов лежит с пулеметом на том же бугре и время от времени дает короткие очереди…

— Полундра, Боря!

Оборачиваюсь и вижу автоматное дуло, медленно ведущее в мою сторону. Оно в трех шагах. Знаю, что ничего уже не успею сделать, и поэтому только смотрю. И когда оно подходит к моему животу, я слышу очередь.

Автомат задирается вверх, и вижу тогда немца. Он валится, все пытаясь еще подхватить свой шмайссер, а Даньковец дает еще одну короткую очередь. Почему-то мне казалось, что все происходило очень медленно?..

Даньковец еще что-то кричит мне, но я не слышу. Обтираю свой карабин, прижимая дулом к торфу, заряжаю его. Теперь я вместе с Кудрявцевым и Глушаком бегу к перевернутой вагонетке, где усилилась стрельба. Узкие ржавые рельсы лежат сорванные, изломанные, торчком уходя в болото. По ним, как видно, возили торф. И вдруг Глушак как-то странно ахает и, не выпуская автомата, начинает медленно становиться на колени. Хочу поддержать его, но он валится головой вперед. Шея его неестественно поворачивается, и я вижу открытые, уже неживые глаза. Дождь стекает по ним, а они не закрываются. Еще несколько наших пробегают мимо меня. Я оставляю Глушака, бегу с ними, стреляя в серо-зеленые спины… Опять мы перебегаем рельсы, но уже в обратную сторону. Все думаю, где же Даньковец. Слышу хлесткие тупые удары, торф все ближе вспарывается, будто ножом, какими-то полосами. Мы приседаем, ложимся на землю. Это те, в суконных гимнастерках, лупят от себя из крупнокалиберного, помогают нам…

Снова я возле Иванова, все ищу кого-то глазами и вижу вдруг капитана Правоторова. Тот стоит без оружия на краю окопа и смотрит вверх, на косогор.

— Все к дотам! — резко бросает он, ни к кому не обращаясь.

— Все к дотам!

Это пронзительно кричит Саралидзе.

— Все к дотам! — кричу я, срываясь с голоса.