Падение Константинополя. Гибель Византийской империи под натиском османов

В конце концов унию все-таки удалось продавить. Из философов ее признали Георгий Схоларий, Георгий Амируци и Георгий Трапезундский – все поклонники Фомы Аквинского. Плифон, по-видимому, сумел уклониться и не поставил своей подписи. На его взгляд, латинская церковь была еще более враждебной свободной мысли, нежели греческая. Но зато он прекрасно провел время во Флоренции. Его расхваливали как главного платоника среди философов, и Козимо де Медичи основал в его честь Платоновскую академию. Поэтому свои возражения он оставил при себе. Патриарх Иосиф согласился с католиками, что их формула об исхождении Святого Духа от Сына означает то же самое, что и греческая формула об исхождении Святого Духа через Сына, после чего заболел и умер. Как заметил один нелюбезный мыслитель, что еще ему оставалось как порядочному человеку, после того как он перепутал все свои препозиции? Виссариона и Исидора переубедили латиняне. Их впечатлила ученость итальянцев, и они хотели интегрировать греческую и итальянскую культуры. Остальные греческие епископы, за одним исключением, подписали акт об унии, хотя кое-кто из них все же протестовал и жаловался на давление и угрозы со стороны императора. Упомянутым исключением стал Марк Эфесский, не желавший подписывать унию, даже когда ему пригрозили отнять митрополию. Сам акт, хотя и признавал некоторые греческие обряды, представлял собой фактически изложение католической доктрины, хотя туда и внесли несколько расплывчатую оговорку об отношениях между папой и соборами.

Но легче было заключить унию, чем осуществить. Когда делегация вернулась в Константинополь, ее встретили с неприкрытой враждой. Вскоре Виссарион, несмотря на то что пользовался глубоким уважением, счел благоразумным отбыть в Италию, где к нему присоединился Исидор, гневно отвергнутый русскими верующими. Восточные патриархи отказались считать себя связанными подписями своих делегатов. Императору трудно было найти подходящего человека, чтобы поставить его во главе Константинопольской патриархии. Первый его кандидат почти сразу же скончался. Следующий – Григорий Мамма, назначенный в 1445 году, занимал свой пост шесть лет в безрадостной атмосфере почти всеобщего бойкота со стороны духовенства, после чего уехал в Рим, в более дружественную обстановку. Марка Эфесского низложили, но в народе его считали истинным главой церкви. Что до философов, то Георгий Трапезундский перебрался в Италию. Георгия Схолария стали одолевать сомнения, скорее политические, чем религиозные. Он по-прежнему оставался приверженцем схоластики, но пришел к выводу, что уния не отвечает греческим интересам. Он удалился в монастырь, где принял монашеское имя Геннадий. После смерти Марка Эфесского он стал признанным вождем партии противников унии. Георгий Амируци пошел еще дальше и размышлял о возможностях достижения взаимопонимания с исламом. Даже сам император стал задумываться, правильно ли он поступил. Он не отказывался от унии, но под влиянием матери, императрицы Елены, перестал добиваться ее осуществления[8]. Единственное, что принесла уния умирающему городу, – это раздор и озлобление.

Если вслед за ее заключением вскоре состоялся бы успешный поход против турок, уния, возможно, получила бы неохотное признание. Папа Евгений проповедовал крестовый поход в 1440 году и в конце концов даже организовал армию, состоявшую в основном из венгров, которая перешла Дунай в 1444 году. Но затем папский легат, кардинал Чезарини, принудил командующего армией Яноша Хуньяди, трансильванского воеводу, нарушить официальный договор с султаном на том основании, что клятва, принесенная иноверцу, недействительна, и не сумел договориться с ним о стратегии. Султан Мурад без особого труда одолел силы крестоносцев при Варне на берегах Черного моря.

В глазах многих западных историков византийцы, отвергнув унию, с безрассудством и упрямством совершали самоубийство. Простой народ во главе с монахами вдохновляла страстная преданность своей вере, своему богослужению и традициям, которые они считали предписанными самим Господом Богом, и отказаться от них было бы грехом. Это был век религии. Византийцы знали, что земная жизнь – всего лишь подготовка к жизни вечной. О том, чтобы покупать телесную безопасность здесь, в бренном мире, ценою райского спасения, не могло идти и речи. В этом была и доля фатализма. Если им уготована злая судьбина, она станет Божеской карой за их грехи. Греки были пессимистами. В сыром тоскливом климате Босфора природная жизнерадостность греков померкла. Даже во времена расцвета империи в народе шептались о пророчествах, говоривших, что он не будет длиться вечно. Всем было известно, что на камнях, разбросанных по городу, и в книгах, писанных мудрецами прошлого, есть перечень императоров, и он близится к концу. Царство антихриста уже при дверях. Даже тех, кто верил, что Божия Матерь не попустит того, чтобы посвященный ей город пал в руки нехристей, теперь стало мало. Союз с еретическим Западом не мог принести спасения и не мог изменить судьбу[9].