Падение Константинополя. Гибель Византийской империи под натиском османов

Сам же султан вошел в город уже под вечер. В сопровождении своих лучших гвардейцев-янычар и министров он неспешно ехал по улицам к Софийскому собору. У ворот он спешился и, наклонившись, взял горсть земли, которой посыпал свой тюрбан в знак смирения перед его Богом. Он вошел в храм и некоторое время молчал. Затем, шагая к алтарю, заметил, как турецкий солдат пытается выломать из пола кусок мраморной плиты. Султан гневно повернулся к нему и сказал, что разрешение на поживу не предполагает порчи зданий, которые он оставил для себя. В углах все еще пряталось несколько греков, которых турки не успели связать и увести. Султан приказал отпустить их по домам. Потом из тайных коридоров за алтарем вышли несколько священников и попросили его о пощаде. Их тоже он отослал прочь под своей защитой. Однако потребовал, чтобы церковь немедленно обратили в мечеть. Один из его улемов поднялся на возвышение и провозгласил, что нет Бога, кроме Аллаха. Затем сам Мехмед взобрался на престол и поклонился своему победоносному Богу[87].

Выйдя из собора, султан проехал через площадь к старому Святому дворцу. Идя по его полуразрушенным залам и галереям, он, как рассказывают, молвил слова персидского поэта: «В палатах цезарей паук вьет паутину, в башнях Афрасиаба сова несет дозор»[88].

Пока султан объезжал город, там восстанавливался порядок. Его бойцы уже насытились добычей, и военная полиция позаботилась о том, чтобы солдаты вернулись по своим бивакам. Султан поехал к себе в лагерь по тихим улицам.

На следующий день Мехмед распорядился, чтобы всю захваченную добычу выложили перед ним, и взял из нее долю, полагавшуюся ему как предводителю; а также он позаботился о том, чтобы причитающуюся долю получили те его солдаты, чьи служебные обязанности не позволили им принять участие в грабеже. Он оставил себе всех взятых в плен дворян из великих византийских родов и высокопоставленных сановников, уцелевших в бойне. Он сразу же освободил большинство благородных дам и многим из них дал денег на то, чтобы они выкупили своих родных, но их самых прекрасных и юных сыновей и дочерей оставил для собственного гарема. Многим другим юношам предложили свободу и службу в его армии при условии, что они отрекутся от своей веры. Лишь немногие пошли на вероотступничество, большинство предпочло понести кару за верность Христу. Среди пленных греков султан увидел великого дуку Луку Нотару и около девяти императорских министров. Он лично выкупил их у тех, кто их захватил, и отнесся к ним милостиво, а великого дуку и еще нескольких человек отпустил на волю. Но многих чиновников Константина, среди них и Сфрандзи, не опознали, и они остались в плену.

К итальянским пленникам турки не выказали такой же милости. Венецианского байло Минотто казнили вместе с одним из его сыновей и семерыми высокопоставленными земляками. Среди них был Катарино Контарини – его уже выкупили у солдат Заганос-паши, но снова взяли в плен и потребовали за освобождение еще семь тысяч золотых. Такую сумму никто из его друзей не смог уплатить. Каталонский консул Пере Жулиа тоже был казнен вместе с пятью или шестью соотечественниками. Архиепископа Леонарда схватили, но не узнали, и вскоре его выкупили торговцы из Перы, которые поспешили в турецкий лагерь спасать земляков-генуэзцев. Кардиналу Исидору повезло еще больше. Он сбросил свое церковное облачение и отдал его нищему, а взамен надел его лохмотья. Нищего схватили и убили, его голову выставили как кардинальскую, а Исидора чуть ли не даром отдали купцу из Перы, который его узнал. Турецкий шехзаде Орхан тоже пытался бежать переодетым, он позаимствовал рясу у греческого монаха, надеясь, что совершенное владение греческим языком спасет его от подозрений. Но когда Орхана схватили, его выдал такой же пленный, и несчастного обезглавили на месте.

Генуэзская галера, куда унесли раненого Джустиниани, была одной из тех, которым удалось сбежать из Золотого Рога. Командира высадили на Хиосе, и там он умер день или два спустя. Для сторонников он остался героем, но греки и венецианцы, хотя и глубоко восхищались его энергией, доблестью и лидерскими качествами во все время осады, сочли, что в конце концов он оказался дезертиром. Он должен был мужественно посмотреть в глаза боли и смерти, а не ставить под угрозу всю оборону своим бегством. Даже многие генуэзцы испытывали стыд за него. Архиепископ Леонард горько упрекал его в столь несвоевременном проявлении страха.