Падение Рима

Чендрул, с обритой головой, решительный и цельный, как кусок железа, долго раздумывать не стал, а приказал своим людям метать за глухие заборы горящие стрелы. В усадьбах запылал сильный огонь, его принялись тушить, но скоро вода кончилась, и пожары начали разрастаться. С воем и плачем, гремя дубовыми, обитыми медью задвижками, жители раскрыли двери ворот и высыпали на улицу.

Схватили седого как лунь старейшину рода, и тут же при всех Чендрул стянул его голову ремённой петлёй, а концы стал накручивать на рукоятку плётки, спрашивая, где прячется вооружённый отряд.

Старик упрямо молчал, и голова его, стянутая ремнями, в конце концов бы лопнула, так как он предпочёл умереть, нежели выдать своих сородичей. Но тут к Чендрулу метнулась с растрёпанными волосами молодка и завопила:

   — Не убивайте отца! Я всё скажу... И покажу!

Гул неодобрения прошёлся по рядам жителей. Чендрул покосился на них налитыми кровью глазами:

   — Шайтаны!.. Свиньи!..

Старика отпустили, а молодку посадил спереди себя на седло сотник Юйби, и вскоре прискакали к заросшему густым очеретом и плакучими ивами месту.

   — Здесь болото, а там — остров, где скрываются сейчас наши воины, — показала рукой молодка.

   — А не врёшь?! — вскричал Чендрул. — Я не вижу никаких переправ на остров...

   — Граф Валтарис разрушил их за собой.

   — Валтарис?! — снова воскликнул Чендрул. — Побочный сын короля Ротари... Встречались... За ним должок. — И сотник Увэя показал на зарубцевавшуюся рану, нанесённую мечом. — Отпустите молодку... Потом разберёмся.

Решительность Чендрула была столь велика, что он полностью завладел инициативой, и поэтому его стали слушаться и воины из сотни Юйби, да и сам сотник Юйби, кажется, тоже... Но командирский тон Чендрула всё же не всем нравился, особенно Хэсу. Десятник отъехал в сторону, увлекая за собой своего сотника, и начал с ним совещаться по поводу того, как лучше преодолеть трясину.

   — Надо валить в неё деревья, но кругом степь. Придётся вырубать рощу на другом берегу.

   — Это займёт много времени, — негромко сказал подъехавший к совещавшимся Чендрул, всё же сообразивший, что командир тут не один он...

   — А что делать?

   — Ха... Я покажу вам пример! — Чендрул натянул лук и, развернувшись, почти не делясь, выпустил стрелу в спину удаляющейся к посёлку молодки. — А теперь волоките её, — приказал своим воинам, — и бросайте в топь...

Это немедленно было исполнено, и вскоре гунны с воплем и боевыми кличами снова ворвались в посёлок и стали рубить, колоть, душить арканами жителей, а трупы сволакивать к краю болота.

Кровавая вакханалия, как обычно бывает, захватила всех; вскружила голову и Хэсу — он тоже без разбору — ребёнок ли это, немощный старик или старуха — колол и резал.

Целая гора трупов уже возвышалась на берегу. Начали кидать их в топь; трясина тут же засасывала, и казалось, что болото бездонно. Но вот грязная жижа становилось всё плотнее и плотнее, теперь трупы не тонули совсем: то в одном месте, то в другом они наполовину стали высовываться, и скоро по ним можно было ступать.

Пустили лошадей, но животные пугались идти, но ещё не остывшим телам. Тогда находчивый Чендрул верхние трупы велел перевернуть лицом вниз, а на их спины насыпать овса...

Переправившись на остров, гунны устроили дикую резню. Чендрул, весь забрызганный кровью, объезжая сражающихся, напоминал:

   — Не убивайте графа... Я расправлюсь с ним сам.

Но побочный сын короля амелунгов, увидев полное истребление своего отряда, узнав Чендрула, от которого нельзя было ждать никакой пощады, кинулся грудью на меч.

Слух о невиданной и неслыханной дотоле жестокости, которую применил Чендрул, птицей полетел поперёд войска Увэя и вскоре достиг ушей Аттилы.

   — Что ж... — задумался повелитель, дёргая себя за редкую бородку. — Жестокость?.. Хм... А может быть, то была необходимость, вызванная данной обстановкой... Как, говорите, зовут сотника? Чендрул... Сделайте его тысячником, и пусть он предстанет перед моими очами.

* * *

Рустициана полностью отдавалась природе и своим искренним чувствам восхищения ею, когда оставалась одна; когда, уставшая от бешеной скачки на буланом жеребце испанских кровей, садилась на издавна облюбованное, поваленное, но ещё крепкое дерево на самом краю леса, пускала коня пастись, а сама любовалась ячменным полем, начинавшемся сразу от могучих дубов-великанов, возле которых Рустициана сейчас находилась.

Сзади неё в ветвях на все голоса пели лесные птахи, а в вышине над полем, волновавшемся, как море, под уже ставшим прохладным ветром, заливался жаворонок. Его трели вначале глухо, потом всё настойчивее начали перебивать печальные крики, и Рустициана вскоре увидела высоко в небе длинный клин журавлей, тянувшийся на юг, к Африке... И будто по лицу молодой женщины снова полоснули ножом — до того явственно она представила то, что случилось с ней в африканском Карфагене.