Падение с яблони. Том 2

Но он не был настроен на объяснения. И сказал, чтобы я шел до своей дуры.

Вернувшись к палатке, я увидел только спину уходящей англичанки. Догнал ее и задал тот же вопрос.

Она остановилась, и я увидел лицо в слезах. Тогда я повторил вопрос. Но она только плакала. Плакала как ребенок, прямо рыдала. Из всего, что она пыталась сказать, я понял лишь то, что она не собирается здесь оставаться.

Я спросил, не сделал ли чего дурного Харьковский. Но она пустилась взахлеб, и уже было невозможно разобрать ни единого слова.

Не ожидая такого поворота, я смотрел на нее совершенно беспомощно. Не знал, что сказать. И почему-то очень хотелось, чтобы она и в самом деле побыстрее ушла.

Она не смотрела на меня, но мысли мои, наверно, читала. Тут же повернулась и пошла. Жалкий и неприятный был у нее вид. Сгорбившись и обнимая свою сумочку, она качалась из стороны в сторону, делала маленькие шажки, чтобы не упасть, вся сотрясалась и громко, громко рыдала.

Я вернулся к Харьковскому.

– Так что у вас произошло? Ты что, дал ей по башке?

– Это у тебя надо спросить, шо ты ей сделал! Ты тока ушел, смотрю – она уже в соплях. Шо-то пролопотала про тебя, шо ты подлец. Потом на меня бочку покатила. И разрыдалась. Ну, я постоял, как идиот, и думаю: шо я ей мамка, что ли? Думаю, разбирайтесь сами! Так шо ты ей сделал?

Я пожал плечами.

В общем-то, Кошелка занимала нас недолго. Вскоре поднялся более существенный вопрос: что делать дальше?

Немного пошевелив мозгами, решили отправиться в Дарагановку с палаткой. А там уже разработать стратегию относительно Залевской балки.

Наутро поехали в город, чтобы отыскать для этого дела попутчиц. Но никого, кроме голодного Сопилы, не нашли. И двинули втроем.

Субботний вечер проболтались в балке по турбазам. И опять-таки ничего похожего на девочек не нашли. Почему-то везде отдыхает одно старье. Чем занимается молодежь, неизвестно.

Ночь, как псы, втроем провели в палатке. И сделали вывод, что без баб в походе делать нечего.

132. Возвращение отрады

17 июля. Вторник.

Вчера был выпускной.

К вечеру зашел на квартиру «Рупь семь». Все мои соратники готовили себя к празднику. Кто утюжил брюки, кто чистил туфли, а кто даже мыл голову. Дешевый разливал.

Я попал в тот момент, когда стаканы были уже полны, но взяться за них еще не успели. Очень приятный момент.

В бурсе встретился с мастачкой. Она даже выглядит теперь по-другому и общается со мной на другом языке, как с добрым старым знакомым. Это приятно. Непонятно только, зачем все это время мы друг другу укорачивали жизнь!

В шесть состоялся праздничный ужин с пирожными, конфетами и лимонадом. Спиртное, конечно, не подавали. Но, слава богу, и не забирали то, что было у каждого.

Перед тем как мы схватились за вилки, Иван Иваныч не упустил случая произнести речь. И мы впервые за три года услышали, что мы в общем-то неплохие ребята. Даже как-то неудобно было это слышать. Как будто тебе врали в глаза. Видимо, и директор почувствовал собственную фальшь и поспешил переключиться на более существенный предмет.

За то что государство ухлопало на нас столько средств, а преподаватели столько сил и здоровья, от нас теперь требовалась одна, последняя, до гробовой доски обязанность – добросовестно трудиться! Ну и еще там кое-что – не ударить в грязь лицом, постоять за честь… во имя… на благо… И всякое такое, что повторить может только сам Иван Иваныч.

Однако что нам ни говори, мы останемся такими, как есть. Не успел директор закончить свою содержательную речь, а за столами уже послышалось бульканье, чавканье, хихиканье.

Прикончив ужин, мы отправились в ДК молодежи, где в нашу честь давали танцы и кино.

Когда мы вошли, в большом фойе Дворца (правда, этот Дворец не сильно отличался от клуба на родине Харьковского) уже гремела музыка и колыхалось море нетрезвой молодежи.

Как и всякий входящий, я стал при входе и кинул продолжительный взгляд поверх голов. Так, чтобы увидеть всех за раз. Есть, конечно, в этом зрелище что-то завораживающее. Недаром, видно, Лев Николаевич так любил описывать балы.

Все знакомые казались незнакомыми. Расфуфыренные девочки, отутюженные мальчики и улыбки, улыбки! Полное отсутствие заботы и скуки, чего в бурсе никогда не наблюдалось. Впрочем, забота еще у каждого какая-то была, но скуки уж точно никакой. Только блеск в глазах. Пьяный и счастливый блеск!

И это сияние было пропитано своим неповторимым запахом.

Наверное, все в мире должно иметь свой запах. И мы многое теряем, когда его не берем в счет. В моей памяти с предметом сердца всегда остается и его запах. Я прекрасно отличаю запах осени от запаха весны. Одно и то же поле пахнет по-разному, когда на нем косят сено или пшеницу. В любой момент я могу закрыть глаза и вспомнить запахи бурсы, где каждый этаж пахнет по-своему. Я помню запахи Залевской балки и букинистического магазина, своего дома и дома Харьковского, квартиры «Рупь семь» и общаги, где жила Маша. И малейшее напоминание о каком-нибудь запахе уже влияет на мое настроение.