Падение титана, или Октябрьский конь

— Важно, чтобы твоя третья нога была что надо!

— Я понятия не имею, что надо она или нет, — холодно ответил Октавиан. — Я пока еще девственник.

Луций от удивления остановился.

— Это глупо, об этом не говорят, — сказал он.

— Я и не говорю, но также не вижу, почему это должно быть секретом.

— Намекаешь, что не прочь закинуть на кого-нибудь ногу, а? Буду счастлив свести тебя в нужное место.

— Нет уж, благодарю. Я очень брезглив и разборчив… я только это имею в виду.

— Тогда ты не Цезарь. Он валил на спину всех.

— Правильно. В этом отношении я не Цезарь.

— Ты хочешь, чтобы люди смеялись, выслушивая от тебя эти вещи, Октавий?

— Нет, но мне все равно. Пусть смеются. Рано или поздно они будут смеяться над другими вещами. А может, и плакать.

— Хорошо сказано! Очень хорошо! — засмеялся Луций. — Ты бьешь меня моим же оружием!

— Только время это покажет, Луций Антоний.

— Взбирайся наверх, хромоножка, и становись между двух ростральных колонн.

Октавиан подчинился, взошел на ростру и повернулся к своей первой аудитории. Толпа собралась порядочная. «Как жаль, — подумал он, — что ростра так неудачно поставлена и солнце бьет мне в лицо. Я бы предпочел, чтобы оно светило мне в спину, тогда мою голову окружил бы сияющий ореол».

— Я — Гай Юлий Цезарь-сын! — объявил он толпе удивительно громким и далеко слышным голосом. — Да, теперь меня зовут именно так! Я — наследник Цезаря, официально усыновленный им по завещанию. — Он поднял руку и указал на солнце, стоявшее чуть ли не над его головой. — Цезарь послал этот знак для меня, для своего сына!

И тут же, не делая паузы, долженствующей подчеркнуть важность сказанного, он перешел к обсуждению пунктов завещания Цезаря, касающихся простых римлян. С большим тщанием растолковал, что значит в них каждая фраза, а после заверил, что, как только документ утвердят, щедрые дары Цезаря незамедлительно попадут в нужные руки.

Толпа ему аплодирует, отметил нехотя Луций Антоний. Никто из завсегдатаев Форума не обращает внимания на его правый ботинок с толстой подошвой. (Левый ботинок скрывала тога, ниспадающая почти до земли.) Никто не смеется над ним. Все очарованы его красотой, его осанкой, великолепными волосами, его поразительным сходством с всеобщим кумиром — от улыбки до жестов, до всем знакомой мимики. Должно быть, слух о его выступлении разнесся молниеносно. Публика прибывает, все сторонники Цезаря. Евреи, иноземцы, неимущая чернь.

Однако не только внешность помогала Гаю Октавию. Он действительно говорил очень хорошо, с явными задатками впоследствии стать одним из великих ораторов Рима. Когда он закончил, рукоплескания превратились в овацию. Как только она стихла, он сошел с ростры и без страха направился прямо в толпу, чуть выставив вперед правую руку, с той же улыбкой на тонких губах. Женщины, теряя голову, трогали его тогу. «Если он и впрямь девственник (а мне теперь кажется, что он издевается надо мной), ему ничего не стоит переменить это состояние с любой красавицей из толпы, — думал Луций Антоний. — Хитрый маленький mentula очень умело меня провел».

— Теперь к Филиппу? — спросил он Октавиана, направлявшегося к лестнице Весталок, взбегающей на Палатин.

— Нет, в свой дом.

— В дом отца?

Светлые брови взметнулись — идеальная имитация Цезаря.

— Мой отец жил в Общественном доме, другого дома у него не было. Я просто купил себе дом.

— Не дворец?

— Мои запросы очень скромны, Луций Антоний. Единственный вид роскоши, который мне нравится, — красота храмов Рима. Мне нравится также простая пища, я не пью вина, и у меня нет пороков. Vale, — сказал Октавиан и стал легко подниматься по лестнице.

Грудь его сжималась, испытание закончилось, и он с ним справился хорошо. А теперь астма заставит его заплатить за успех.

Луций Антоний не пошел за ним. Он стоял, хмурясь.

— Хитрый маленький лис очень умело заморочил мне голову, — сказал позднее Луций Фульвии.

Та снова ждала ребенка и очень скучала по Антонию, поэтому была раздражительной.

— Ты не должен был разрешать ему говорить, — сказала она. Лицо мрачное, тут и там морщинки. — Иногда, Луций, ты становишься идиотом. Если ты точно передал его слова, тогда то, что он сказал, указывая на кольцо вокруг солнца, значило, что Цезарь — бог, а он — божий отпрыск.

— Ты и вправду так думаешь? А мне показалось, что это хитрый словесный прием, — сказал, хихикая, Луций. — Тебя там не было, Фульвия, а я был. Он прирожденный актер, вот и все.

— Таким был и Сулла. И зачем ему говорить тебе, что он девственник? Юноши этого не говорят, они скорее умрут, чем признаются в этом.

— Я подозреваю, что на самом деле ему хотелось сказать мне этим, что он не гомосексуалист. Он так смазлив, что любому мужчине подумается обратное, но у него, по его словам, нет пороков, а потребности очень непритязательные. Но он хороший оратор и произвел на меня впечатление.

— Мне он кажется опасным, Луций.

— Опасным? Фульвия, ему восемнадцать!