Падение титана, или Октябрьский конь

— Вини Цицерона, — сказал Луций Цезарь. — Чувства людские всегда берут верх над здравым смыслом, и никто не умеет так их подогреть, как наш друг Цицерон. Читать его речи — одно, а слушать — совершенно другое. Он — феномен.

— Ты, конечно, среди воздержавшихся.

— Иначе мне просто нельзя. Я, Пизон, оказался между племянником-волком и кузеном, для которого нет названия во всем животном царстве. Октавиан — это совершенно новое существо.

Зная наперед, что случится, Октавиан пошел из Арретия к Фламиниевой дороге и дошел до Сполетия, когда комиссия сената нагнала его. Пропреторские полномочия были переданы девятнадцатилетнему сенатору в присутствии всех его трех легионов. Впереди него встали шесть ликторов в алых туниках, с топориками в фасциях. Двое из них, Фабий и Корнелий, служили Цезарю с тех пор, как тот стал претором, и до момента, когда он их отпустил.

— Неплохо, а? — спросил довольный Октавиан Агриппу, Сальвидиена и Мецената.

Агриппа гордо усмехнулся, Сальвидиен сразу предложил несколько стратегических планов, а Меценат спросил:

— Как тебе это удалось, Цезарь?

— С Ватией Исавриком, ты хочешь сказать?

— Да, именно это я и имел в виду.

— Я попросил у него руки его старшей дочери, как только она достигнет брачного возраста, — откровенно ответил Октавиан. — К счастью, этого не произойдет еще несколько лет, а за несколько лет многое может случиться.

— Ты хочешь сказать, что не хочешь жениться на Сервилии Ватии?

— Я не хочу ни на ком жениться, Меценат, пока не влюблюсь, хотя может получиться и по-другому.

— Будет сражение с Антонием? — спросил Сальвидиен.

— Искренне надеюсь, что этого не произойдет! — улыбнулся Октавиан. — Тем более пока я не старший из магистратов. Подождем консула. Гиртия, думаю. Буду счастлив увидеться с ним.

Авл Гиртий начал свое младшее консульство совсем больным. Он с трудом выдержал церемонию инаугурации и вернулся в постель — долечиваться от воспаления легких.

Когда сенат дал ему под руку три легиона, чтобы догнать нового молодого сенатора, состояние Гиртия не позволило ему ехать верхом, что не остановило этого очень надежного и неэгоистичного человека. Он закутался в шали, в меха, взял паланкин и пустился в длинное путешествие на север по Фламиниевой дороге — прямо в зубы лютой зимы. Как и Октавиан, он не хотел сражаться с Антонием, но был готов к любому повороту событий.

Он и Октавиан соединили силы на Эмилиевой дороге уже в Италийской Галлии, к юго-востоку от большого города Бонония. Там они встали лагерем между Клатерной и Форумом Корнелия, к великому удовольствию этих двух городков, уверенных в хорошей наживе.

— Здесь мы останемся и будем стоять, пока погода не улучшится, — стуча зубами от холода, сказал Гиртий Октавиану.

Октавиан посмотрел на него с сочувствием. В его планы совсем не входило дать консулу умереть. Командовать в одиночку было последним, чего он хотел. Поэтому он с радостью согласился с решением и стал ухаживать за Гиртием, вооруженный знаниями о болезнях легких, почерпнутыми у Хапд-эфане.

Мобилизация в Италии проходила с размахом. Едва ли в сенате кто-нибудь понимал ту крайнюю степень враждебности, какую питали к Антонию множество италийских сообществ, страдавших от его алчности гораздо больше, чем Рим. Пиценский город Фирм обещал деньги, марруцины из Самния на северном берегу Адриатики грозили лишить собственности тех, кто откажется записаться в солдаты, а сотни богатых италийских всадников помогали вооружать новонабранные войска. Короче, недовольство Антонием за пределами Рима во много раз превосходило недовольство, проявлявшееся внутри.

Обрадованный Цицерон воспользовался случаем снова произнести обличающую Антония речь в конце января, когда палата собралась, чтобы заняться незначительными мелочами. Все уже знали о помолвке Октавиана и старшей дочери Ватии. Головы кивали, губы довольно кривились. Старый добрый обычай заключать политические союзы через брак все еще процветал. Отрадно было сознавать, что хоть что-то осталось от прежнего жизненного уклада, так все изменилось вокруг.

Делегация еще не вернулась, а уже всем стало известно, что встреча с Антонием ни к чему не привела, хотя никто не знал, что сказал Антоний. Это не помешало Цицерону обличить того в седьмой раз. Теперь он яростно атаковал Фуфия Калена и других сторонников Антония, изобретавших причины, по которым он, вероятно, не смог согласиться с сенатом.

— Его необходимо объявить hostis! — орал Цицерон.

Луций Цезарь протестовал:

— Такое решение нельзя принимать легкомысленно. Объявить человека hostis — значит лишить его гражданства и разрешить любому встречному его убить. Я согласен, что Марк Антоний был плохим консулом, что он совершил много вещей, принижающих и даже позорящих Рим, но — hostis? Я уверен, что inimicus — вполне достаточное для него наказание.

— Естественно, уверен! Ведь ты дядя Антония, — ответил Цицерон. — Но я не разрешу неблагодарному сохранить гражданство!

Спор разразился и на другой день. Цицерон отказывался сдаться. Только hostis.