Падение царского режима. Том 1

Протопопов. – Бенкендорф, лондонский посол. Мы были большими защитниками равноправия. Я спросил его: «Можно ли сослаться на вас?» Потому что понимал, насколько трудно трогать этот вопрос. Он говорит: «Можете. Je suis un homme br^ul'e».[*] Собственно, дело было так. Я сидел дома, звонит Штюрмер и говорит: «Вам предлагают такой-то портфель». Я говорю: «Позвольте…». – «Я вам предлагаю». – «Как?» – «Я просил государя и вас назначили». – Я говорю: «Я буду думать». – «Нет, – говорит, – нужно немедленно телеграфировать, государь ждет ответа». Тогда я говорю (у меня действительно в эту минуту было дурное чувство в душе, потому что это мне польстило). «Хорошо, попробую». Под влиянием чего я это сказал, я не знаю. Вы можете сказать: вы дела не знаете. Я шел все-таки с определенной целью в душе сделать доброе. Я верил в то, что я сделаю доброе. Я не понимал, как это трудно и как легко напротив сделать зло. И вот, таким образом, я попал. После этого я был вызван, при чем вызывал меня государь. Я хотел посмотреть, из чего состоит это министерство. Но оно такое нескладное, оно такое неладное мне досталось, что, действительно, его никак в голову было не положить, как одно целое и стройное. Когда-то это была мощная вещь, теперь вещь немощная, ибо нельзя сделать ничего, если не делать, не творить. А в министерстве необыкновенно трудно что-нибудь сделать, трудно в смысле внутренней политики, ибо там департамент полиции, собственно говоря, это есть осведомительная часть, которая очень подробно дает вам политические справки. Но ведь это не есть политика. Я видел движение, которое подымалось кверху, я его боялся: думал, вот захлестнет, и будет большая беда. Кроме того, я стал любить государя. Он такой добрый, ласковый, так доверчиво ко мне относился, что мне казалось невозможным, чтобы теперь произошел сильный переворот. Я думал, что это будет во вред и государству и во вред тому самому человеку, которого я стал любить. Хороший человек, добрый, и он охотно шел на всякого рода доброе, например, помилование кого-нибудь, это было моментально. С еврейским вопросом он согласился очень легко, как только я стал на точку зрения Государственной Думы, и все, что я сделал в этом вопросе, это было сделано с его ведома. Циркуляр мой в Москве, который значительно расширял право жительства евреев, при чем давал права тем, которые фактически живут, этот циркуляр, чтобы там их не трогать – был издан с ведома государя. Гораздо более широкие рамки разработаны уже в департаменте общих дел у вице-директора Путилова и, если бы мне удалось провести, я сделал бы кое-что доброе. И государь шел легко, боялся только того, что не время. Я говорил: «Время, всегда время». – «Нет, теперь война, и есть известного рода антисемитизм, который развился в войсках, так что лучше моего имени не впутывайте». Вот, собственно, как дело делалось. Но через Совет Министров я надеялся провести те пять пунктов, которые совершенно готовые лежат в департаменте. Эти пункты очень расширяли права евреев. В итоге это было бы сделано, потому что, вероятно, я бы собрал большинство голосов в Совете с этой штукой. Но моя работа затянулась еще тем, что вышло крупное недоразумение. Дорошевич, который был у меня, сказал: «Вас гонят в правый угол». Я сказал: «Идет, меня не загонишь, я даю честное слово». – «Вас гонят и загонят. Всегда так в России у нас делается». Я тогда был ужасно самоуверенным и сказал: «Нет, не загонят».

Теперь какие задачи мне были поставлены? Никаких мне никто задач не давал. Мне говорили: «А что вы думаете по этому вопросу или по этому?» Так было, но задач никаких не давали.

Какая была моя программа? Программа моя была такая. Я думал, что во время войны весьма важно довести войну до конца, при чем так, чтобы к концу войны можно было бы дать другой строй, чем тот, который был. Я думал дать ответственное министерство к концу войны, это я думал, а пока я бы ограничился другим: судебною ответственностью по вотуму Думы министров перед Сенатом или Особым Присутствием Сената. Эти мысли были мною изложены, и я даже дал их члену Думы Г.Д. Караулову[*], который был у меня, и только просил не говорить, что это от меня, ибо эта мысль была передана государю, им одобрена, и он находил ее приемлемой, но только потом сказал, что нужно ее юридически хорошенько разработать. Потом вышел перерыв. Месяца полтора, или почти полтора, я не работал, я заболел действительно.