Падение в бездну

Женщины кричали, мужчины возбужденно обсуждали событие. Хозяйка в отчаянии вцепилась себе в волосы: застекленное окно было по тем временам роскошью.

Падре Михаэлис озабоченно оглядел спутников. То, что он увидел, его потрясло. Кардинал Фарнезе стоял позади Джулии, обняв ее, и, как бы в утешение, положил ей руки на груди и нежно их ласкал. Обессиленная Джулия не сопротивлялась.

Михаэлис спросил себя, не закралось ли в его замечательный план неожиданное и неприятное обстоятельство. Он почувствовал себя несчастным. Более того, он почувствовал себя в дураках.

ТЕРРОР В САЛОНЕ

Жан Шевиньи вцепился в руку Мишеля Нотрдама.

— Хотите вы или нет, а я навсегда останусь с вами. Вы так велики, что ваша тень освещает, как солнце. Я хочу жить здесь. Я буду секретарем, при надобности — переписчиком, кухонным мальчиком, конюхом… Кем угодно, лишь бы остаться с вами!

Мишель вгляделся в юношу со скучающим снисхождением.

— Эту тень, что освещает, как солнце, я никогда не чувствовал. Мальчик мой, вы думаете, это удачный момент? Разве вы не видите, что делается?

Он указал на лампы и свечи, которые всю ночь горели на многих подоконниках квартала Ферейру, а теперь гасли одна за другой. Свежий утренний ветерок гасил последние еще теплящиеся фитильки.

— Давайте обсудим ваше предложение у меня дома. Сейчас такое время… Кто опаздывает, рискует жизнью.

Шевиньи не сдавался.

— Я подошел к вам после мессы, потому что мне это было необходимо. Вы владеете тайной, выходящей за пределы человеческих возможностей. Я не прошу вас ее открыть. Мне бы только хотелось, чтобы вы приняли меня в услужение, ни к чему не приобщая. Мне достаточно просто посвятить себя тому, кто на этой земле более всех походит на Бога.

Мишель еле сдерживался, чтобы не ответить какой-нибудь хлесткой фразой. Однако в этот момент они вышли на площадь Бугр-Неф, один из оплотов мятежников. Многие из них, завернувшись в серые плащи, забрызганные кровью, спали прямо на мостовой, положив рядом с собой береты с куриными перьями. Они устали, вернувшись с ночных налетов, во время которых их союзники из горожан всю ночь не гасили огней, чтобы освещать им дорогу.

Некоторые группы мятежников были еще на ногах и собирались в кучки, чтобы обсудить ближайшие карательные экспедиции. Шел пятый день их полного контроля над городом.

Все началось с нескольких случаев самосуда, когда побили палками предполагаемых реформатов, после того как стало известно о попытке государственного переворота, которую гугеноты предприняли в Амбуазе, где находилась королевская семья.

Когда бальи Пьер Ру, владетель Бовезе, попытался прекратить насилие, он встретил такой неистовый отпор, что ему пришлось затвориться в своем палаццо. Мятежники вмиг обложили палаццо соломой и дровами до уровня первого этажа и наверняка спалили бы, если бы не вмешался новый первый консул, Антуан Кадене. Он уговорил бальи уйти в отставку и под конвоем препроводил его в одиночную камеру замка Эмпери. Этого хватило, чтобы успокоить обстановку. Вот только мятежники восприняли этот поступок как признание за ними права вершить правосудие. Днем они вели себя тихо, а по ночам выходили на охоту, выслеживая всех, кого подозревали как гугенотов. Их избивали и волокли в замок. Первый консул был вынужден их арестовывать, чтобы не получилось еще хуже.

Сейчас был день, но с ополченцами никогда нельзя было знать, как они себя поведут. Мишель изобразил полное спокойствие. Он жестом велел Шевиньи молчать и, прихрамывая, заковылял между отрядами вооруженных крестьян. Некоторые из них с подозрением оглядывались на обоих.

Мишель услышал вопрос, который заставил его вздрогнуть.

— Кто эти двое? — спросил один из ополченцев.

— Тот, что постарше. — Нострадамус, он пишет альманахи, — ответил голос, в котором Мишель узнал мясника, купившего у него гороскоп. — Он добрый католик и очень ученый человек.

— Маг не может быть добрым католиком. Наверное, его надо допросить.

— Оставь. Никакой он не гугенот. Да и королева с ним часто советуется.

Мишель притворился равнодушным и с бешено бьющимся сердцем продолжал двигаться по площади, проклиная свои ноги, из-за которых он теперь еле плелся. Он надеялся, что Шевиньи будет молчать, и, по счастью, юноша понял ситуацию и молча шагал рядом. Ополченцы сменили тему разговора.

Мишель и Шевиньи уже добрались до выхода с площади, как вдруг услышали приближающиеся вопли, смысл которых вскоре можно было различить:

— Да здравствует религия! Смерть лютеранам! Да здравствует ополчение!

Определить, откуда доносились голоса, было трудно.

В следующий миг Мишель отскочил в сторону, а за ним и Шевиньи.

Из улицы, куда они сворачивали, выскочила толпа разъяренных людей. Впереди всех шагал Луи Виллермен по прозвищу Кюрнье, глава ополченцев. Вид у фанатика и без того был дикий, но его еще усугубляла наголо бритая голова и болтающийся на шее тяжелый деревянный крест. Человек, шагавший с ним рядом, резко отличался от него изысканностью и осторожностью манер.