Падение Византии

— А я не возьму, — отказался татарин, — вот мурза дает тридцать дукатов, а я хочу больше… Девушка красивая, всякому приятно иметь.

— Я даю тридцать один! — спокойно сказал Батичелли.

Отец Арсений бросился целовать его руку, Груша подняла на него умоляющие глаза.

— А я тридцать два, — прошипел скупщик, сжимая кулаки, одержимый нежеланием уступить.

Татарин, с намерением разжечь страсти соперников, схватил за ворот Грушу и, разорвав ей одежду, обнажил ее шею и грудь.

— А, дьявол! — заревел отец Арсений и как кошка вцепился в жидкую бороденку татарина.

Но тот схватил его за горло и монах захрипел.

— Брось! — крикнул Батичелли, и его громадная рука подняла татарина на воздух.

Отстранив отца Арсения и запретив ему приближаться, он обратился к татарину с едва заметным дрожанием в голосе:

— Я даю тридцать три дуката.

Скупщик заволновался. Борьба делалась для него не по силам; к тому же, любовь к деньгам превышала другие чувства.

— Тридцать четыре дуката! — почти с усилием произнес еврей.

Между тем собралась толпа народа. Невольники по-прежнему смотрели безучастно. Груша переводила взоры от креста старой часовни на синьора Батичелли, который с каждой минутой более и более приковывал ее внимание. Отец Арсений что-то шептал про себя и поминутно прикладывался к руке Батичелли, но тот его отстранял.

— Тридцать пять дукатов! — уже вполне оправившись от волнения, сказал Батичелли.

Толпа была очевидно на стороне генуэзца.

Скупщик выругался, погрозил кулаком Батичелли и ушел.

— Постой, постой! — кричал ему вслед татарин. — Ты других рабов хотел купить!

Но еврей ругнул его и не вернулся.

— Синьор, — заговорил отец Арсений, — ты все получил на земле и на небе. Господь наградит тебя за твой добрый поступок; я еще прошу тебя, выкупи этих несчастных татар, которые разделяли бедствия с кирией Агриппиной; татарин их за ничто продаст, ему их некуда девать, я слышал его разговор об этом.

— Хочешь за всех пять дукатов? — спросил Батичелли татарина.

— Еще прибавь хоть один, милостивый мурза, — подобострастно просил тот.

Батичелли отсчитал деньги и бросил их татарину. Обратившись к невольникам, он сказал:

— Я даю вам свободу!

Татары упали перед ним на колени, пытаясь поцеловать полы его одежды.

— Ты в этой девушке принимаешь участие? — обратился он к отцу Арсению. — Она, ты говорил, из хорошей семьи. Так иди за мной и позаботься о ней.

Синьор Батичелли направился в сторону своего дома. Толпа провожала его благодарными взглядами. Продавец рабов пересчитывал свой барыш. Отец Арсений и Груша шли за Батичелли. Оба плакали. Она рассказывала о своих бедствиях на пути в Сурож, о том, что спасшись от Кутлаева, она не возвратилась в Елец, опасаясь его новых козней; говорила о Луканосе, о цели своего путешествия. Разговор они вели по-русски. Батичелли не знал русского языка, но иногда умерял шаги и прислушивался к словам.

Придя домой, Батичелли позвал к себе отца Арсения.

— Скажи мне, — обратился он к монаху, — что это за девушка и почему ты в ней принимаешь участие?

— Это дочь одного русского купца. Я много в своей жизни вынес, — говорил отец Арсений, — и в конце концов скитаюсь по свету, проповедуя проклятие Палеологам и вельможам нашим. — Глаза отца Арсения сверкнули злым огнем и Батичелли посмотрел на него с удивлением, но монах уже более спокойно продолжал: — эта девушка вместе с другими членами своей семьи оказала мне гостеприимство. Впрочем, это не важно, но важно то, что она участливо отнеслась к моему убитому сердцу; она поняла, что человека надо чем-нибудь утешить, когда он страдает. — У отца Арсения навернулись слезы. — Пойми, дорогой кирие, как должен ценить я, всеми брошенный, никому ненужный жалкий монах, который ходит собирая подаяние. Если участие сердечное дорого всякому человеку, то мое одинокое бедное сердце ожило, воскресло согретое вниманием этой любящей девушки. Понятно тебе это, кирие?

— Смотрите, да не презрите кого-нибудь из малых сих…

— Так, так, дорогой, умный кирие! За то, что она не отвергла бедного монаха и от нее не отвернулся ты, добрый кирие.

— Куда она едет теперь? — спросил Батичелли.

— В Солдайо или, как русские называют, Сурож, где ее ждет жених ее, Луканос.

— Как Луканос! Какой Луканос? — подавляя удивление, спрашивал Батичелли.

— Негоциант из Таны.

— Да ты знаешь это доподлинно?

— Положительно, кирие. Какая нужда мне выдумывать, а тем более обманывать тебя, когда ты благодетель мой.

Батичелли задумался. Затем он кликнул слугу.

— Поди, скажи конторщику, чтобы он прислал свою жену Евдокию, она ведь русская… Пусть она позаботится об этой девушке, которая ожидает в приемной, да постарается, чтобы она ни в чем не нуждалась, пока будет здесь. А ты, — сказал он отцу Арсению, — спроси у нее, как она хочет обедать: с нами или отдельно ей в комнату подать, потому что время обеденное. Ты тоже останься, отобедаем вместе.

Отец Арсений прильнул к руке Батичелли.

— Что ты, оставь! Мне приличнее целовать твои руки, ты монах.

— Ах, кирие, это я не за себя.

— Как тебя называть, скажи мне?

— Арсением, добрый кирие.