Падшая

Время – штука коварная, и в разных ситуациях, по-иному течет. Иногда, секунда дольше часа тянется, и года жизни отрезает. Если пыток не вкусил – реальную цену каждой секунде не знаешь, а какое счастье прожить минуту без боли неимоверной – понятия не имеешь.

Слов служивые не слушали, только ненависть ледяная в глазах сквозила. Опасные они люди, недобрые… Нет у них ни совести, ни сочувствия.

До нутра достали и наружу вывернули.

Не раз Олег думал: вот и все; либо с ума сейчас сойду, либо сдохну через мгновение.

Выбили веру в человечество, душу вынули и в порошок стерли. Славные традиции в органах прекрасно сохранились, качественно, в оригинале и без всяких либерастических примесей. Никаких чуждых перемен. Все самой первой гестаповской свежести. Как сто, сука, почти, лет назад. Берегут скрепы, твари. Вроде, свои они, а хуже чужих оказываются.

Но грех жаловаться – повезло ему. Среди убеждателей добрые люди попались, с пониманием. Без бутылки шампанского обошлось, и в живых, за прошлые заслуги, оставили. Предупредили, правда, что начальство может и передумать, и красочно описали, что с девчонкой будет, если хоть одно ухо о происшедшем здесь слово услышит.

Через три ночи выбросили на улицу из воронка. Грязного, в кровавых потеках и вонючих штанах с разводами.

Он брел как в тумане, не узнавая округу, полуживой и почерневший, прятал взгляд и боялся только одного – ментов. В мыслях заевшей пластинкой крутилось – гестапо, гестапо…

На непослушных ногах чудом добрался до дома, как – не помнил.

Позвонил.

Тишина.

Еще раз.

Нет никого.

– Неужели, забрали ее, скоты? – и рухнул на пол.

Щелкнул замок.

За ним Маришкино лицо, белое от переживаний.

Увидела, сползла по стенке, и сквозь рот закрытый мычит…

Поднялась, и волоком его в прихожую.

Дверь защелкнула на все замки, еще раз проверила каждый, и рядом с ним опустилась.

Голову на плечо.

Молчали долго.

Стемнело.

– Значит, блядуешь помаленьку? – разжал потрескавшиеся губы афганец.

Она изумленно уставилась на него и взглядом смертельно раненой птицы полоснула его по сердцу.

Отвернулась и уткнулась невидящим взором в стенку.

Поднялась, на негнущихся ногах направилась к двери, остановилась, и не своим голосом:

– Я думала, ты – все. И никогда уже больше тебя не увижу. Спасибо, что живой.

Квартиру наполнил шум воды и расколотых надежд.

– Иди, мойся, – и ушла на кухню.

Олег попытался подняться, но ноги не подчинялись, перекатывались по полу как чужие.

Одесситка, услышав возню, выглянула в коридор.

Заметив, как он пытается встать, не выдержала и разрыдалась.

Через минуту, взяв себя в руки, вернулась.

Она тянула и толкала, и, в конце концов, с трудом затащила его в ванную.

– Снимай одежду. До последней нитки. Надо сжечь, и дым, и память, пеплом навсегда развеять. Что ты отворачиваешься, что я там не видела? Боже, – не выдержала, и опять всхлипнула, заметив длинные черные полосы на груди и спине. – Надо отлежаться в воде, смыть боль и воспоминания. Ложись, родненький.

Терла.

Отмывала.

Целовала.

Массировала.

К жизни возвращала.

А он, отвернувшись, тихо плакал, стараясь, чтобы она не заметила. Не по судьбе своей непутевой, нет. По восьмикласснице.

Сердцу ее чистому, и жизни их, сука, переломанной.

Перед глазами плыло, сознание его схлопывалось, и вдруг, перед тем, как тьма его затянула, он схватил ее за руки и в горячке забормотал:

– Беги к соседке. Сейчас… С ее телефона набери зама Петрика, скажи: СК чистильщика на него ищет, а нам с переездом помочь надо. Сегодня. Ты поня…, – и провалился в темноту.

Глава 13.

Прошла неделя.

В редкие прояснения он чувствовал, как ее теплые руки натирают его мазями, разминают ноги, а голос заставляет жить и пить гадкие травы.

Он еще не знал, что ноги у него действительно отказали, то ли от переживаний, нерв побоями защемили, или на крюке перевисел – кто теперь разберет, но после общения с органами, она таскала его на себе и кормила с ложечки.

В полнолуние он очнулся полностью.

Недавние события и боль потеряли остроту, начали замыливаться и отступать в смутное прошлое.

Олег открыл глаза, повернулся, и в смутном свете увидел силуэт у окна незнакомой квартиры.

Девушка выла тихо, в кулак, стараясь не нарушить его сон.

– Мариш, – тихо позвал он.

Она вздрогнула, сжалась в комок, но взяла себя в руки.

– Туалет?

– Нет.

– Ненавидишь меня? Презираешь? У меня в Одессе братик-инвалид, мама старенькая. Им без моей помощи никак. И не чувствовала я ничего, как кукла с ними, а с тобой – будто Космос раскрылся навстречу. Так получилось… Хотела тебе все рассказать, но боялась, что рухнет счастье мое, и никогда не вернется. Да что я… Все равно не поймешь. Хочешь – уходи, или я уйду, но сначала тебя на ноги поставлю, а там, как решишь, – выпалила она.

– Нет у меня ненависти, всю выбили, а выхаживать меня не надо – сам могу, – Олег с трудом поднялся, шаркая непослушными ногами-макаронинами прошел к окну, облокотился на подоконник и нервно закурил.

– Поговорить надо.