Падшая женщина

Чужой язык раздвинул ее губы, как будто пытался там что-то найти. Спрятанное сокровище. Мэри показалось, что она чувствует привкус чего-то горелого. Он шевелился у нее во рту, бился, как вытащенная на берег рыба, и на секунду она подумала, что сейчас задохнется.

Когда он прижал ее к стене, она даже не закричала. Самым удивительным было то, что она как раз не удивилась.

– Тихо, тихо, – бормотал он ей на ухо заплетающимся языком.

Кажется, она уже слышала эти слова… давным-давно, одной душной ночью, когда не могла уснуть. Его руки путались в ее юбках, а щетина царапала ее лоб, словно он пытался оставить там тайную метку. Темнота окутала их, как дым. Мэри затаила дыхание, чтобы не завизжать. Каким-то образом она понимала, что кричать уже поздно, что она переступила неведомую грань и никто ее теперь не спасет.

– Тихо, – еще раз сказал он, больше себе самому, чем ей.

Даже когда острый камешек на стене больно впился ей в плечо, Мэри не издала ни звука. Все кончилось через несколько минут. Немного боли, ничего приятного. Только жаркое черное небо над головой и еще какая-то странная растянутость внутри.

Она проводила торговца глазами. Ее лицо было мокрым. В кулаке Мэри сжимала гладкую атласную ленту.

Она могла бы все рассказать в тот же вечер, когда добралась наконец до дому. Ее ноги дрожали, и между ними было скользко. Мэри казалось, что стоит ей произнести хоть слово – и она разразится слезами. Она уже готова была сказать: «Мама, случилось что-то ужасное…»

Но Сьюзан Дигот была в ярости. Девочка четырнадцати лет шатается по улицам после десяти, когда все добрые люди давно лежат в постелях? И конечно же болтается у Севен-Дайлз, тут и думать нечего. Среди самой что ни на есть швали, что собирается со всего города.

– Запомни, кто возится с дерьмом, непременно запачкается, – презрительно бросила мать.

И Мэри промолчала. Отвернув от свечи расцарапанное лицо, она попросила у матери прощения и пошла в постель. Маленький Билли уже спал, его нога свисала с кровати.

Как только в окне забрезжил рассвет, она достала из-под матраса ленту. Лента оказалась коричневой.

После этого Мэри держалась от торговца лентами подальше, но это уже ничего не меняло. Она переросла свое неведение. Оно будто лопнуло и сошло с нее, как старая кожа, и рассыпалось в прах. Она знала, что никогда больше не будет прежней.

И все же Мэри продолжала играть свою роль. Потом, вспоминая об этом, она думала, что пыталась обмануть саму себя.

Лето заканчивалось. Мэри не доставляла матери никаких неприятностей. Когда Уильям Дигот выходил из своей обычной дремоты и делал падчерице замечание или что-нибудь велел, она, не огрызаясь, молча выполняла то, что требовалось. В сентябре молодой король широко отпраздновал свою свадьбу, а через две недели было устроено еще более пышное торжество по поводу коронации, но Мэри даже не просилась пойти посмотреть на фейерверк. Она не жаловалась на скудную еду, даже когда в октябре выдалась особенно тяжелая неделя. Тогда целая стопка простеганных лоскутов упала в очаг и загорелась, и Сьюзан Дигот закричала так громко, что ее слышали все соседи. Ей пришлось возместить хозяину все убытки. Иногда Мэри говорила, что не хочет есть, и отдавала половину своего хлеба маленькому Билли. По утрам она торопилась в школу. Вывески питейных заведений скрипели и раскачивались над головой, заслоняя и без того скудный свет. Мэри не поднимала глаз от парты и послушно повторяла стихи, как будто это была благая весть.

Тратить время – преступленье.

Ее голос, самый звучный и глубокий из всех, перекрывал остальные.

Пламя ада – вот грешникам награда.

Однажды, после проповеди, которую читал навещавший школу священник, Мэри Сондерс обнаружили у вешалок с одеждой. Она плакала. Когда директриса спросила ее, в чем дело, она сказала, что потеряла еще одну пуговицу на платье.

Первый раз в жизни она попробовала молиться. «Господи, – шептала она, уткнувшись в подушку. – Господи». Она напряженно вслушивалась в тишину, но ответа не было.

Однажды вечером в октябре Мэри вернулась домой и тут же получила удар в глаз от отчима.

Она упала на пыльный пол. Самым странным было то, что Сьюзан Дигот не работала. Шитье неаккуратной кучей валялось на стуле. У нее было чудное, какое-то перевернутое лицо. В руке она сжимала клочок бумаги; он дрожал, как будто от сильного сквозняка. Младший брат Мэри, голодный, хныкал в углу. Мать поднесла бумагу к глазам и вслух прочитала:

– Твоя дочь…

Ее голос оборвался, и она уронила записку к ногам Мэри.

Боясь дотронуться до нее, Мэри скосила глаза и прочитала неровные строчки вверх ногами.

Твая доч шлюха. Пасматри на ее жывот.

Все кончено. Мэри твердила это себе снова и снова, пока слова не приобрели смысл. Пока она не поняла, что эти пять месяцев она не то подозревала, не то отрицала очевидное.