Падшая женщина

Мэри с силой закусила губу и поставила горшок на огонь. Во рту она чувствовала сладкий вкус крови.

– Я не знаю. И шитье, и услужение – это… жалкие занятия.

– А с чего вам пришло в голову, что вам назначено что-то получше, мисс? – ядовито спросила Сьюзан. – Какая неблагодарность! Какое упрямство! Подумайте только.

Уильям Дигот, сгорбившись, уселся поудобнее.

– Девчонка что, думает, мы будем кормить ее вечно? – хрипло спросил он.

Мэри отвернулась, чтобы он не увидел ее лица, и потыкала ножом в шипящие на дне горшка кусочки голубя.

– Отвечай отцу! – велела Сьюзан.

Мэри молча посмотрела матери прямо в глаза. Она ответила бы отцу, будь он здесь, говорил ее взгляд.

Маленькие серо-голубые глазки Сьюзан, так не похожие на глаза ее дочери, яростно сверкнули в ответ.

– Что ты собираешься с собой делать?

– Что-нибудь получше, – сквозь зубы процедила Мэри.

– Что? – переспросил отчим.

– Я хочу быть кем-то получше, чем служанка или швея, – громко сказала Мэри.

– А, так, значит, у нас есть пожелания?! – проревел Уильям Дигот и упер руки с черными ногтями в колени. Теперь он окончательно проснулся. – Твоя мать и я колотимся целыми днями, чтобы на столе была еда, но миледи Сондерс этого недостаточно. Скажите же, миледи Сондерс, чего вы желаете?

Искушение было велико. Мэри очень хотелось повернуться к нему и сказать: все что угодно, только не эта вонь от угольной пыли. Любое занятие, лишь бы не проклятая игла. Любое место на свете, только не этот сырой подвал.

Мать отложила иглу и взяла ее за подбородок. Сухие мозолистые пальцы зажали рот Мэри, прежде чем она успела произнести хоть слово. В этом жесте была почти нежность. Спаси меня, мама, чуть не взмолилась она. Помоги мне выбраться отсюда.

– Всех нас Господь определил на свое место. И мы должны довольствоваться тем, что имеем, – с чувством произнесла Сьюзан. – Твой отец забыл об этом и позволил себе вольности с теми, кто стоит выше его.

– И смотри, что из этого вышло, – с удовольствием добавил Уильям Дигот.

Мэри вырвалась и бросилась вон из комнаты. Дверь с грохотом захлопнулась за ее спиной; маленький Билли заплакал.

Темнота постепенно покрывала небо, как корка сыр. Вокруг фонарей на Лонг-Акр лежали маленькие лужицы света; горящее масло немного дымилось. Пьяцца Ковент-Гарден была ярко освещена, и оттуда доносились звуки скрипок. Но сегодня Мэри хотелось держаться от света подальше.

Она повернула на Мерсер-стрит. Здесь темнота сгустилась; многие фонари были разбиты. Обитатели прихода Святого Эгидия не любили, когда свет вторгался в их личную жизнь. Мэри побежала по скользкой мостовой. Ее дыхание участилось. Она радовалась, что не надела башмаков, – так у нее было нечего взять. И незачем причинять ей вред.

На Севен-Дайлз в этот теплый майский вечер болталось всего несколько шлюх. Девушки со шрамом среди них не было. Мэри остановилась под столбом в центре перекрестка и камнем отскребла с рук грязь и голубиный пух. Она терла так сильно, что на ладонях оставались белые полосы. Никто не обращал на нее никакого внимания. Пустой желудок Мэри как будто сжался. Из окна ближайшего подвала сочился слабый свет; оттуда слышался стук костей, видимо, шла игра. Становилось сыро. Должно быть, уже часов девять. Она снова и снова обходила столб, пересчитывая расходившиеся от него переулки, пока совсем не запуталась.

Кроме как домой, идти было некуда… Мэри устремилась в противоположном направлении. В желудке заурчало, и ею снова овладела ярость. Если мать думает, что она согласится на такую же безрадостную, серую, кислую полужизнь…

Торговец лентами стоял, прислонившись к дверному косяку на Шортс-Гарденз. Мэри узнала его, только когда подошла совсем близко, и с удивлением заметила, что стала почти такого же роста, как и он. От торговца пахло джином. При виде ее он поднял свои кустистые брови и шутливо поклонился.

– А, школьница, – протянул он и отхлебнул из бутылки темного стекла. На его губах играла пьяная улыбка.

– Цена все еще шиллинг? – хрипло спросила Мэри. Ее собственный голос показался ей больше похожим на воронье карканье.

– Что?

– Лента, сэр. Алая, – глупо уточнила она.

Торговец распахнул сюртук, как будто хотел напомнить себе, о чем таком она говорит, но в сумерках было невозможно отличить один цвет от другого. Он скривил губы и задумался.

– Шиллинг и шесть пенсов, – выдал он наконец.

У Мэри заболели глаза – так пристально вглядывалась она в темноту.

– Но вы говорили…

– Времена нынче тяжелые, дорогуша. И становятся все тяжелее. Нужно быть твердым. – Он как-то особенно приналег на это слово. Это было похоже на загадку, но Мэри и понятия не имела, как ее разгадать. – Один шиллинг шесть пенсов, – повторил торговец и запахнул сюртук. – Или поцелуй.

Она растерянно моргнула. Торговец ухмыльнулся; его зубы смутно белели в темноте.

А потом Мэри Сондерс шагнула вперед. Вернее, это была не Мэри. Эту девушку она совсем не знала. Даже не подозревала о ее существовании.