Падшие мальчики

Напье танцевал во всполохах света, раскачиваясь из стороны в сторону. Плетка взмывала в воздух и опускалась, лезвия царапали пол, как ногти — школьную доску. Детский пронзительный крик вырвался из огромного тела.

— Не дергайся, сынок. Я подаю. — Его голос звучал мягко и отчужденно. — Ты отбиваешь мяч, и он улетает. Не смей дергаться. Не дергайся!

Плетка взметнулась снова. Раны на ранах — алые перекрестья. Кровь хлынула на пол. На этот раз Маршалл закричал — оглушительно и дико.

Напье отдернул плетку. Кожаные ремешки зачирикали, словно птицы. Его лицо снова дернулось.

— Слышишь? Кричи!

Каждая рана была засечкой, по которой Маршалл мог сосчитать оставшиеся ему дни. Новый удар. Искры. Одно лезвие рассекло кожу на колене, обнажило белую кость, другое застряло в теле. Напье рванул сильнее, и металлический коготь освободился.

Боль. Небывалая. Она обрела форму и, распахнув крылья, летала по комнате, как пойманная птица, билась о стены, терзала его плоть.

Напье отбросил плетку и с хриплыми оргазмическими стонами схватил с каталки моток колючей проволоки. Две голубые вспышки — и он стоит перед Маршаллом, высоко подняв жуткое кольцо. Напье водрузил его на голову пленника, шипы вонзились в кожу, обвили лоб металлическим венцом.

Прилив адреналина на миг рассеял марево агонии. Маршалл ощутил вес проволоки и помотал головой, но корона держалась крепко. Срослась с ним.

— Пусть шар-баба танцует со мной…

Все утонуло в красном.

— …этот город мне больше не дом.

Лязг металла на каталке. Шаги по цементу. Хлопок, очень громкий, совсем неподалеку. Маршалл вспомнил, как лопается арбуз. Лезвие с влажным звуком вошло в плоть.

Маршалл посмотрел вниз и сквозь алую вуаль увидел небольшой нож, торчащий между его ребрами. На рукоятке плясали отсветы, алели кровавые отпечатки.

— Ой, — выдохнул Маршалл. Он не знал, что еще сказать.

Знакомая огромная рука, сильная и грубая, сомкнулась на рукояти, рванула, и четырехдюймовое лезвие легко вышло из раны. Черным фонтаном хлынула кровь.

Обморок стал единственной милостью, дарованной Маршаллу той ночью.

Глава 49

Гай Мелвин Напье родился с дерьмом во рту и тяжелым случаем крупа[10]. Однако даже самая страшная грязь смывается, а круп лечится — так случилось и с Напье. Кашель, который доставлял столько хлопот в первые месяцы его жизни, исчез, и, к удивлению многих, маленький Напье совсем не плакал. Единственным звуком, доносившимся из его детской, был перезвон подвешенных над колыбелькой моделей — солнца и луны. Младенцем Напье тоже предпочитал молчание, ползая и подбирая жуков.

Даже не смеялся.

Он скучал, играя в «ку-ку», но любил, когда рядом с ним стоял цветок в горшке или какой-нибудь неодушевленный предмет, и смотрел на него с почти взрослой улыбкой. В первые годы его мать боялась, что ребенок может оказаться «ну, вы знаете, особенным, как те упаковщики на заводе в Остине». Но, как бы ни снедала ее тревога, факт остается фактом: некоторые дети выздоравливают от крупа и не становятся отсталыми. Они просто тихие. Почти неестественно тихие.

Это откровение чрезвычайно ее успокоило.

— Да, мэм, ваш мальчик не глуп, он просто стесняется, — сказала воспитательница в детском саду, покуривая сигарету. — Он умный, да. Это большая редкость в наши дни.

Такой же редкостью была богобоязненная семья Напье, настоящая соль земли. Они презирали безбожников и никогда не пропускали воскресной службы. Возможно, некоторые считали их слишком замкнутыми, но то до трагедии. После в Леандере о них говорили только хорошее.

Семья состояла из трех человек: Гая и его родителей. Джульетт, его мать, высокая, худая и вспыльчивая. Отец, Борис, — невозмутимый мужчина с огромными усами. Они оба умерли от руки четырнадцатилетнего мальчишки в дедовских ботинках. Он размахивал перед ними пистолетом, который нашел в мусорном баке. Полицейские так и не поняли, где подросток достал пули, но точно знали, где их искать.

— Ужасное дело, — сказал тогда констебль округа. — Они оказались не в том месте не в то время. И все из-за сорока долларов. Как же не повезло-то.

Гай Напье стал сиротой в семнадцать лет и был отдан под опеку родителям отца — до совершеннолетия. Они жили в Новом Орлеане.

Наутро после восемнадцатилетия он нашел квартирку размером со спичечный коробок, платил за нее, подрабатывая то тут, то там. Купил старый раскладывающийся диван и огромное количество ламп. Кто-то каждый месяц в течение двух лет оставлял старые желтые свечи, завернутые в древние газеты, в его почтовом ящике. Он так и не узнал, кем был этот самаритянин.

Оставшуюся мелочь Напье тратил на путеводители и книги в мягких обложках. Его одежда была аккуратной и простой, неяркой. Раз в месяц он ходил во французский ресторан, иногда один, иногда в компании. Друзья считали его Роденом в джинсах — философом, отличающимся черным техасским юмором. Ценили его за умение говорить. С девушками он не сходился. В сердце Напье было место лишь для скорби, которую он почитал с гордостью, и религии. Он верил, что его любят в ответ.