Падшие в небеса. 1997

– Нет, вы правы… если человек сам сознался, то зачем его пытать? – язвительно ответил Мухин. – Нет! Его пытать не надо! Он и так наказан будет, срок получит! А вот если упорствует злодей, жулик и бандит, убийца и извращенец, из себя невинного строит,… то почему бы его немного не прижать?! А?! Пусть сознается! И все!

– Да вы что?! Идиот?! – Вилор не верил своим ушам, он смотрел на милиционера и не мог понять притворяется тот или говорит искренне.

– Вы тут мне с оскорблениями-то, осторожней! – с угрозой в голосе произнес Мухин. – Я не идиот! А вот вы, я вижу, под такого косите! Человек сознался, значит, он виноват! Вот и все!

– А если он слабый и ваших пыток не выдержал?!..

Мухин сощурил глаза и пристально посмотрев на Вилора, гнусно прошипел:

– Не надо было сюда ко мне попадать! Попался, признался, в лагерь за решетку!

– Нет, вы точно больной!

– Ладно! Хватит! – рассвирепел Мухин и ударил кулаком по столу. – Развел мне тут демагогию! Лучше говори, как убил Скрябину! А то я тебе весь спектр услуг от энкавэдэ применю! – милиционер кивнул на журнал, что лежал рядом.

– Да пошел ты…

Мухин ухмыльнулся и, лениво затушив сигарету в пепельнице, медленно встал из-за стола и подошел к Вилору.

Он вновь склонился над ним и зашептал в ухо:

– Нет, пока я к тебе методы, что описаны у гражданина Солженицына применять не буду. Мороки много… Но это пока! А сегодня мы попробуем простенький вариант признания. Очень простенький и эффективный, но вот есть один минус у этого метода, после него, ручку или карандаш держать больно! – Мухин разогнулся и, посмотрев сверху вниз на Вилора, добавил. – Ты ведь драматург и поэт у нас? Щелкопер вольнодумец? А?! Гражданин Щукин?!

– Да пошел ты!

– А вот это не надо! Не надо! – издевательски пробубнил Мухин.

Он достал из-за спины карандаш, обычный карандаш с красным грифелем. На его ребристых боках, как показалось Вилору, блеснули капельками крови.

– Вот, видишь этот карандашик?! А?! Это не просто карандашик, а волшебная палочка! – Мухин выговаривал каждую букву с каким-то смаком, словно упиваясь беспомощностью человека, который сидел на стуле со скованными руками. – С помощью этой палочки можно заставить даже самого упертого и неразговорчивого преступника говорить то, что надо! Не веришь?! – милиционер противно улыбнулся, растянув тонкие губы и оголив желтые от табака зубы. – Ты же любишь писать?! А, Щукин?! Как ты любишь писать? Вот сейчас этот карандашик поможет тебе не только писать, но и говорить!

Мухин зашел Вилору за спину и присел на корточки. Он медленно вставил карандаш в правую руку Щукина, между указательным и средним пальцем.

– Вот, ощути крепость дерева, из которого изготовили этот карандаш, – бормотал словно душевнобольной, Мухин.

Вилор не видел его лица, но чувствовал, что опер зло улыбается.

– Как только ты признаешься, то тогда этот волшебный карандашик из твоих гениальных пальчиков выпадет, – шептал милиционер.

В этот момент Щукин ощутил резкую боль между пальцев. Милиционер с силой сжал ему фаланги и начал крутить карандаш.

Это было невыносимо!

Острые ребра струганной палочки буквально вгрызались в кости пальцев.

Первые секунды, Вилор сжав зубы, терпел, хотя в глазах потемнело и так хотелось закричать. Мухин видя, что его метод не подействовал, сжал пальцы с еще большей силой. От напряжения у Евгения покраснело лицо.

Карандаш вращался, сдирая кожу и, буквально перемалывал мясо.

Боль!

Она заставляет вырываться звукам из груди, легкие выталкивают воздух, сердце отчаянно бьется.

– М-м-м, – застонал Вилор, стараясь это делать, как можно тише, странно, но он стеснялся своего мучителя, как молодые парни стесняются медсестру в травм пункте, которая ставит им инъекцию в ягодицу.

– Вот, вот, как-правда-то трудно выходит из тебя! – смаковал его страданиями Мухин. – Говори и все будет хорошо! Освободи совесть, душу и все! Никаких проблем! Скажи правду! – уговаривал Вилора опер.

Он вращал и вращал карандаш.

Вилор понял, что от боли он не сможет контролировать свои эмоции, на секунду ему показалось, что ради того, чтобы его оставили в покое, он готов на все!

На подлость и трусость!

На личное унижение, на все что ему прикажут!

Еще секунда, еще одна, она тянется как вечность!

Проклятый карандаш, он вращается, как нож мясорубки!

Нет! Не кричать! Ни в коем случае не кричать! Это слишком большой подарок для этого мерзавца!

Крик как символ слабости! Крик как признание беспомощности!

Маленькое противное бревнышко, оно уничтожает человека, как личность!

– А-а-а! – не выдержал и закричал Щукин.

Он не в силах был больше удерживать в себе боль. Она, вырывалась наружу, теребя связки и вылетая через гортань нечеловеческим воплем.

А Мухин, воодушевленный воплем арестанта, все вращал и вращал карандаш.

– Говори! Признавайся! Это ты убил Скрябину! Говори!

Пальцы хрустят!

Как казалось Вилору, он ничего не видел от боли, глаза хоть и раскрыты, но черные пятна закрывают белый свет.

– А-а-а! – вырывается из груди, звуки существуют сами по себе.

– Говори, сознавайся! – слышно, где-то там, в тумане пространства.