Паду к ногам твоим

Кум Афанасий — пропасти на него нет, чахлого! — сразу распознал ее и отказал: «Ты, Евланья, претензливая. Нос воротливый, дергучий. А мы люди маленькие. Заноз в нас жизнь много навтыкала. Мы ее, сукатую, корявую, двигали, о себе не думавши. Теперь вот рвем пузыри, ругаемся. Не тебе, гладкой, водиться с нами под одной крышей. Прости меня, старика, за суровы слова: такой уж я есть. А с домом помогу. Пришлю покупателей. Портные по соседству поселились. Черта им отдай, они на свой лад скроят, перешьют его да продадут еще на барахолке. А мы еще будем радоваться: ох, какая игрушка! Много, знамо дело, тебе за все не заплатят, но… главное, руки развяжут…»

Вот что сказал желчный Афанасий.

«Злые люди… Колючие… Каки-и у Евланьюшки претензии? Птичка я бессловесная, бескрылая. Отсохли, отпали мои крылышки. Не вспорхну, не взмою я в голубое небушко. Не прилечу я к дружку милому. Не услышу я ласки искренней. Ни утром по заре, ни вечером. Закатывается солнышко. Едят меня комары лютые…»

Подошла машина. Шофер, выйдя, заговорил решительно:

— Хозяйка, ты, что ли, продаешь дом, шмотье? Давай торговаться. За дом — семьсот даю. Остальное — буду смотреть.

Кум Андреич, выплюнув цигарку, даже подскочил от такой наглости.

— Семьсот за такой дом?! Сын ты грабителев и сам грабитель. Всего семьсот? Поезжай отсель поскорей, не воняй бензином. — И, полный гневного недоумения, повернулся к Евланьюшке: — А че остально-тось? Кума, че, спрашиваю, остально? Ты ж доверься мне. Я ведь… Кума, ты меня обходишь, объезжаешь…

За час все было продано.

— Ничего не надо, — словно уговаривая себя, шептала Евланьюшка. Развязала сползший платок, поправила волосы и вновь повязалась. — Ничего-то ничегошеньки.

Оставила она себе подушку, несколько платьев, постельное белье и хрустальную вазу, в которую ставила красные маки. Глядя, как выносят ее вещи, она думала с болью: что берегла, что хранила? Свое прошлое. Пыль молодости. Память о жизни… И вот, в один момент, берут все оптом за копейку.

Кум Андреич от такой потери даже заболел.

— Ох, кума! — уже не таясь и не сдерживаясь, ругал он Евланьюшку. Чадил цигаркой. — Ох, дура! Предала меня жулику.

— Ничего не надо. Ничегошеньки, — бескровными губами шептала Евланьюшка.

* * *

Копытову определили на веранде. Она обрадовалась старому разговорчивому дивану, который подарила куму Андреичу еще лет пять назад. В темноте пошарила по валикам, по спинке — шелушится дерматин. Кум Андреич обещался перетянуть его, но видно, руки не дошли. И круглый столик, стоявший рядом, тоже ее. На этом столике когда-то красовался комнатный тюльпан. И цветов же было на деревце, цветов!.. А в углу темнеет вешалка. Хорошая вешалка. Алешенька поломал два рожка. Гневался что-то. И она тоже отдала ее куму Андреичу. Нет, нет! Пусть что хотят думают и говорят люди, а она добра не жалела. Что вон на окне-то темнеется? Алешенькина гармошка. А ее ведь по заказу делали…

Евланьюшка подождала, подождала, когда ей вынесут одеяло да матрац, и, не дождавшись, крадучись подошла к избяной двери. Послушала — ни звука, ни бряка внутри. Потянула дверь — не поддается, заперта. «Ба-ах, — удивилась она. — Кум-то завершенный мерзавец. Чашки чая не налил. За порогом раздетой оставил». Положила свою подушку, подобрав ноги, легла, укрывшись пальтецом. Диван защелкал, заскрипел. И показалось, что все его пружины впились в тело. Вздрогнула, вскинулась Евланьюшка: «Ба-ах, Алешенька! Да на такой-то лежанке и собака у нас не сыпала… Ох, кум, кум! Кум Андреич! Люди-то мерли да пухли от голода. Ходили в рубище. Люди-то бились с фашистом лютым и гибли. Ты ж не ведал беды. Ни вблизи, ни издали. И ел, и пил у Евланьюшки. Баба я глупая, доставала тебе справки неверные у знакомых врачей, что болен, что не можешь на войну идти. И семья твоя сопливая, и жена крикливая — тоже сыты и одеты были. Что же ты, душа поганая, теперь делаешь? Тебе бы ноги мыть мои, тебе бы руки целовать мои до последних дней в знак благодарности…»

Пахло плесенью. Евланьюшка дотянулась до сумки, стоящей у изголовья, достала одеколон, помочила нос, губы, и запах плесени вроде бы отступил. Умолк и диван, сопровождавший звонким пощелкиванием каждое ее движение. И сама она притихла, сморенная усталостью, всем пережитым. Подумала: «А ведь была у меня другая жизнь. Была… Да как же все начиналось-то?..»

Мать осталась в памяти Евланьюшки ласковой мучительницей. «Ах, любик! — озабоченно вздыхала она, будя дочь. — Тебе дан голос. А голос должно упражнять. Пой, любик, пой. Как птичка, от зари до зари». И Евланьюшка пела «от зари до зари».