Пагубная любовь

— Мариана, вы уже принесли мне и хотите принести такие жертвы, что отплатить за них можно одним лишь способом, хоть вы награды и не ждете. Откройте мне сердце, Мариана.

— Что вам угодно от меня услышать?

— Вы ведь знаете жизнь мою не хуже, чем сам я, правда?

— Знаю; и что же?

— Вам известно, что я связан и в жизни и в смерти со злосчастной доной Терезой де Албукерке?

— Так что? Кто спорит?

— На сердечные чувства я могу ответить лишь дружбою.

— Разве я когда просила чего другого, сеньор Симан?!

— Нет, Мариана; но я стольким обязан вам, что чувствую себя оттого еще несчастливее.

Мариана, не ответив ни слова, заплакала.

— Почему вы плачете? — ласково спросил Симан.

— Вы неблагодарны... чем заслужила я, чтоб обвиняли вы меня в своем несчастии...

— Вы не так поняли, Мариана... Я несчастлив, ибо не могу сделать вас своею женой. Хотелось бы мне, чтобы Мариана могла сказать: «Всем я пожертвовала ради моего мужа; когда принесли его, раненного, в дом к моему отцу, я бодрствовала ночи напролет у его изголовья; когда несчастие привело его в узилище, я давала ему хлеб, в коем отказали сыну богачи родители; когда приговорили его к повешению, я потеряла рассудок; когда свет разума по милости Господней возвратился ко мне, я поспешила в новую его темницу, накормила его, одела, украсила голые стены его каземата; когда его отправили в изгнание, я поехала с ним, и сердце несчастливца заменило мне отечество; я работала под губительным солнцем, чтобы уберечь его от климата, от трудов, от неприкаянности, которые довели бы его до могилы...»

Уму Марианы были недоступны речи узника, но сердцем она понимала его. И бедняжка улыбалась сквозь слезы. Симан продолжал:

— Вам двадцать шесть лет, Мариана. Живите истинной жизнью, ибо такое существование, как нынешнее, может быть лишь тайною пыткой. Живите, не отдавайте свою жизнь человеку, который может отплатить лишь слезами за слезы, пролитые вами из-за него. Если бы я остался в отечестве, на свободе или в темнице, я стал бы молить вас, сестра моя, о том, чтобы вы продолжали великодушно сопутствовать мне, покуда я не произнесу последнего в жизни слова. Но не уезжайте со мною в Африку или в Индию, я знаю, что умру там, и вам придется возвращаться на родину в одиночестве. Если же я выживу в изгнании, если смерть пощадит меня для новых бедствий, я когда-нибудь вернусь в родные края. И тогда мне понадобится, чтоб вы были здесь, чтобы вы дождались меня, Мариана, ибо тогда я смогу сказать, что есть самоотверженная душа, которая меня ждет. Если окажется, что у вас есть супруг и дети, ваша семья будет моею. Если окажется, что вы свободны и одиноки, я буду с вами, сестра моя. Что вы скажете мне в ответ, Мариана?

Дочь кузнеца Жоана подняла глаза и промолвила:

— Коли вы уедете в ссылку, сеньор Симан, тогда и погляжу, что мне делать...

— Но подумайте заранее, Мариана.

— Тут и думать не о чем... Дело решенное.

— Но не таитесь, друг мой; скажите, на что вы решились.

После секундного колебания Мариана ответила спокойным тоном:

— Когда увижу, что не нужна вам, покончу с жизнью. Думаете, мне трудно будет? Отца у меня нету, нету никого, жизнь моя никому не нужна. Сеньор Симан и без меня проживет? Что ж... а мне вот никак...

Она не договорила, словно устыдившись слов. Узник, растроганный, заключил ее в объятия и проговорил:

— Вы поедете со мною, сестра моя, мы поедем вместе. Наши несчастья впредь станут общими, мы будем пить смертоносное питье из одной чаши, и тамошняя могильная земля ляжет на нас так же тяжко, как и родная.

С того дня тайное ликование пьянило сердце Марианы. Не будем сочинять сказку о чудесах самоотверженности. Сердце Марианы было сердцем женщины. Она любила, и любовь эта была подобна той, которой тешится фантазия, приписывая ее небесным существам, резвящимся в эфире и замирающим на миг, дабы явиться очам влюбленного поэта и отразиться в страстных его строках. Мариана любила — и испытывала ревность к Терезе, но не того рода ревность, которая находит выход в бурных сценах и в озлоблении; то были тайные муки ада, но пламя ревности не опаляло уст Марианы, его остудили бы слезы девушки. Изгнание представлялось ей в самых радужных красках, ибо там не будет посторонних голосов, стенающих у изголовья изгнанника. Если бы у Марианы насильно вырвали отречение от ее безрадостной сестринской доли, она могла бы сказать: «Никто не будет любить его так, как любила я; никто не будет утешать его так бескорыстно, как это делала я».

И при всем том она всегда без колебаний принимала из рук Терезы либо нищенки письма к Симану. И когда во время чтения этих писем на лбу у Симана появлялась скорбная морщина, сердце Марианы, украдкой поглядывавшей на юношу, сжималось, и она думала: «Зачем только эта барышня приносит ему столько горестей!»

А горестей бедняжка Тереза приносила Симану немало!