Пагубная любовь

Уже говорилось, что Домингос дерзнул устремить свои любовные помыслы к одной из придворных дам, причем добивался взаимности, изъясняясь не стихами, как некогда Луис де Камоэнс[9] или Бернардин Рибейро[10], но провинциальною прозой и завоевывая благоволение королевы, дабы смягчить сердце жестокой дамы. Видно, доктор Пузырь — так прозвали его при дворе — все-таки уродился счастливым, чтоб не составить исключения из правила, гласящего, что счастье не в ладах с даровитостью. Домингос Ботельо женился на доне Рите Пресьозе. Рита была красавицей и даже в пятьдесят лет могла похвалиться красотою. Но приданого за нею не было, если не считать приданым кучу предков, в числе коих значились и епископы, и военачальники, а среди последних был один, который погиб, будучи изжарен в котле где-то в дальних языческих краях; по правде сказать, сей путь к славе и к райскому блаженству был жарковат, но столь почетен, что потомки зажаренного военачальника стали именоваться Калдейранами[11].

Придворная дама не нашла счастья в браке. Она тосковала, ей не хватало двора, роскоши королевских покоев, любви по собственному вкусу и выбору, которую она принесла в жертву королевиной прихоти. Эта безрадостная жизнь не помешала ей, однако, произвести на свет двух сыновей и трех дочерей. Старший звался Мануэл, его брат — Симан; из дочерей первая была Мария, вторая Ана, а третья унаследовала имя матери и кое-что от материнской красоты.

Главный судья Каскайса проживал в Лиссабоне, в приходе Ажуда, до 1784 года; при этом он все время хлопотал о более почетном назначении. В 1784 году родился Симан, предпоследний из его отпрысков. В том же году отец его, как всегда, ласкаемый судьбою, добился перевода в Вила-Реал, что было пределом его мечтаний.

На расстоянии мили от Вила-Реал собралась городская знать, встречавшая своего земляка. Все прибыли в литейрах[12], украшенных фамильными гербами. Литейра семейства Ботельо де Мескита-и-Менезес была самой допотопной, а ливреи слуг — самыми старыми, грязными и траченными молью из всех, какие тут были.

При виде процессии, каковую составляли литейры, дона Рита поднесла к правому оку болышой лорнет в золотой оправе и осведомилась:

— Менезес, что сие означает?

— Это наши друзья и родичи, они приехали нас встречать.

— А какое столетье сейчас в этих горах? — продолжала свои расспросы придворная дама.

— Как это — какое столетье? Здесь тот же восемнадцатый век, что и в Лиссабоне.

— Ах, вот как? А мне показалось, здесь время остановилось на двенадцатом...

Муж счел уместным посмеяться шутке, но она не показалась ему особенно лестной.

Фернан Ботельо, родитель главного судьи, прошествовал вперед, дабы подать руку невестке, вышедшей из своей литейры, и подвести ее к литейре семейства Ботельо де Мескита-и-Менезес. Дона Рита, так и не поглядев на лицо своего свекра, стала изучать сквозь лорнет бант на косичке его парика и стальные пряжки у него на башмаках. Позже она говаривала, что угольщики из Лиссабона куда опрятнее дворян из Вила-Реал. Прежде чем сесть в родовую литейру супруга, дама осведомилась с подчеркнуто напускною серьезностью, не опасно ли передвигаться в этакой древности. Фернан Ботельо уверил невестку, что литейре нет и сотни лет, а мулам, в нее впряженным, не более тридцати.

Учтивые речи местной знати — древней знати, родоначальники коей прибыли сюда во времена дона Диниса[13], основателя города, — были выслушаны доной Ритой так высокомерно, что самый молодой из кортежа, который двенадцать лет назад был еще жив, сказал мне: «Мы знали, что она фрейлина государыни доны Марии I, но с нами она обходилась так надменно, что нам подумалось, это сама королева». Когда кортеж приблизился к собору Богоматери Алмуденской, в городе стали звонить во все колокола. Дона Рита сказала супругу, что встречать гостей колокольным звоном — пошло и шумно.

Они вышли из литейры у дверей старого дома Фернана Ботельо. Фрейлина оглядела фасад и проговорила как бы про себя: «Красивое жилище для женщины, выросшей во дворцах Мафры и Синтры, Бемпосты и Келуша»[14].

По прошествии нескольких дней дона Рита объявила мужу, что боится, как бы ее не сожрали крысы; что это не дом, а звериное логово; что потолки вот-вот обвалятся; что зимой стены будут пропускать холод; и что правила супружеского согласия не обязывают погибать от стужи хрупкую даму, привыкшую к мягким подушкам королевского дворца.

Домингос Ботельо смирился с волей обожаемой супруги и приступил к постройке особняка. Его собственных средств едва хватило на фундамент; он написал королеве и получил щедрое вспомоществование, так что смог достроить дом. Балкончики были последним даром, каковым августейшая вдова удостоила свою фрейлину. По нашему суждению, дар этот — еще одно доказательство, доселе не публиковавшееся, душевной болезни государыни доны Марии I[15] .