Пагубная любовь

Наследство было реализовано Монтейро дешевле его истинной стоимости, но даже и так приданое доны Теклы составило двадцать конто. Часть этих денег он вложил в именьице, расположенное в Алто-Доуро, другую часть потратил на пересмотр проигранных им судебных дел, а то, что еще оставалось, ушло на щедрое угощение его вольнодумных друзей, которые не замедлили объявиться. Женитьба Монтейро, давшая местному обществу такую пищу для разговоров о подлости слепца, в то же время способствовала созданию целого общества, которое использовало его расточительную щедрость. Он легко тратил деньги, никому не отказывал в подаянии и не оправдывался тем, что, мол, меди нет. «Это оправдание, — говаривал он, — имело бы смысл только в том случае, если бы нищие обижались на серебро». Еще он говорил: «Я действительно раздаю милостыню вслепую: я ведь даже не вижу, кто ее получает!» Грустная шутка слепца!

Пинто Монтейро, некогда столь искушенный в разнообразных махинациях, на склоне дней был обманут каким-то прохвостом. Слепца надули: оказалось, что ферма в Алто-Доуро, купленная за шесть конто, заложена в казну, а продавец, предъявив в Порто фальшивые документы, получил деньги, и был таков. Сотрапезники слепца радовались каждому новому удару судьбы, подталкивавшей Монтейро к нищете, люди же, склонные к созерцательности, недоумевали, как это такого негодяя постигла небесная кара. Приходилось, однако, в это верить.

Поразительное явление! Слепец со стоическим бесстрашием и спокойствием сносил все удары, которые так и не смогли пошатнуть его философию. Если он замечал, что жена или сестра плачет, то говорил: «Стыдно плакать, ведь жизнь так коротка! Страдание — это дурной сон, а очнемся мы от него в могиле».

Если же он чувствовал, что тоненькая ниточка христианского смирения готова вот-вот оборваться, то бутылками пил можжевеловую водку и курил до тех пор, пока не падал, сраженный алкоголем и никотином; но иногда, прежде чем впасть в прострацию, он с жаром произносил нелепые речи, в которых неожиданно расцветало ораторское искусство, стяжавшее ему в молодости громкую славу среди завсегдатаев клубов Рио-де-Жанейро. Если на него находил такой стих, он собирался идти в парламент, репетировал речи, которые были так прекрасны, что заслуживали бы похвалы на страницах «Диарио дас Камарас». Иногда он просил жену или сестру, чтобы они рассердили его какой-нибудь репликой «a parte»[137]. Добрую дону Теклу это очень смешило, и она нежно умоляла его лечь — просьба, с которой мы можем обратиться далеко не ко всякому парламентскому оратору.

Подобным образом — и довольно приятно — проходили дни и большая часть ночей в этом шумном доме. Дона Текла опровергла предсказания людей, оплакивавших ее потерянное имущество и предрекавших ей смерть в богадельне, на руках у милосердных старух. Ни часу не грустила эта женщина; за семь лет брака даже крошечное облачко ревности не омрачило ее примерного супружества. Но за семьдесят шестой весной ее жизни последовала суровая зима катаров и подагры, несварений, завалов и колик. В декабре 1861 года смерть вырвала ее из объятий мужа, который впервые в жизни заплакал.

XI

Семь лет холодного одиночества оледенили душу Пинто Монтейро. Двери его дома открывались редко. Все единодушно говорили, что слепец обнищал в третий раз. Так и было — он обнищал, он продал последние драгоценности жены.

Иногда к нему приходила Нарсиза Дикая, садилась за все еще обильный стол своего крестного и утоляла голод. Сестра слепца плакала, сравнивая эту несчастную, опухшую, покрытую багровыми волдырями женщину с красавицей невестой Кустодио да Карвалья, с той изящной амазонкой, из-за которой подрались как-то раз на празднике святого Торквато несколько местных дворян.

Уже давно имевшая отвратительную репутацию, Нарсиза стала печально знаменита как женщина, которая промышляет грабежом — и притом с оружием в руках; это была сущая правда. Больше всего жалоб поступало от тех, кто срывал уже облетевшие цветы ее красоты, а потом отталкивал Нарсизу с грубостью, порожденной отвращением. Нарсиза появлялась перед этими людьми во тьме узких и крутых улочек и направляла в лицо двуствольный пистолет, а они с принужденной улыбкой презрительной жалости бросали ей вырванную силой милостыню. А иногда она влезала в окна знакомых спален и увязывала в узел вещи, словно отбирала свою долю имущества, оставшегося после смерти ее супруга. И перед нею трепетали, как перед настоящей разбойницей, намеренной в крайнем случае дорого продать свою жизнь: из-за шнуровки ее ярко-красного корсажа выглядывала рукоять пистолета, а если она, пробираясь по камешкам через ручей, приподымала юбки, то был виден остро отточенный нож, засунутый за подвязку. Власти тех округов, куда она наведывалась, получили приказ арестовать ее, но Нарсизу спасал страх, который испытывали перед нею кроткие чиновники.