Пагубная любовь

Из Коимбры Симан Ботельо выехал, располагая деньгами, которые ежемесячно получал из дому; денег этих было немного, и они почти целиком ушли на то, чтобы взять внаймы лошадь и щедро вознаградить стремянного, которому юноша был обязан знакомством с услужливым кузнецом.

Остатки денег Симан отдал нищенке, передававшей письма. Скверное положение!

Он надумал было написать матери. Но что сказать? Как объяснить свое пребывание в этом доме? Не наведет ли он таким образом правосудие на след тех, кто причастен к таинственной гибели двух слуг Балтазара де Коутиньо?

К тому же Симан слишком хорошо знал, что маменька недолюбливает его; если и прислала бы тайком денег, то так мало, что их едва хватило бы на дорогу до Коимбры. Положение — хуже не придумать!

К счастию, провидение послало уставшему от дум Симану ту милость, которую иной раз дарует несчастливцам, — глубокий сон.

Мариана тихохонько вошла в горницу и, услышав ровное дыхание Симана, осмелилась заглянуть в спаленку. Она накинула муслиновый платок на лицо спящему, над которым жужжал рой мух. Увидела бумажник на низкой скамеечке, взяла и так же тихохонько вышла. Открыла бумажник, увидела бумаги, которые не смогла прочесть, и в одном отделении две монетки по шесть винтенов[37]. Девушка положила бумажник на место, сняла с вешалки панталоны, жилет и куртку испанского покроя. Осмотрела карманы и не обнаружила ни медяка.

Мариана присела в темном уголке и задумалась. Так благородная девушка провела в тревожных размышлениях целый час. Затем встала вдруг, пошла к отцу и долго с ним беседовала. Жоан да Круз слушал, временами возражал, но неизменно сдавался на доводы дочери, а потом наконец проговорил:

— Будь по-твоему, Мариана. Давай свои деньги, не поднимать же сейчас камень в очаге, чтобы достать ларчик с четырьмя сотнями мильрейсов[38]. Какая разница, коли все эти деньги — твои.

Мариана поспешила к своему сундучку, вынула оттуда льняной кошель с серебряными деньгами, а также горстку цепочек, перстеньков и серег. Свои золотые украшения спрятала в шкатулку, а кошелек подала отцу.

Жоан да Круз оседлал кобылку и куда-то ускакал. Мариана пошла к раненому.

Симан проснулся.

— Знаете новость?! — воскликнула девушка, лицо которой выражало испуг и радость, притом совершенно естественные.

— Что такое, Мариана?

— Ваша матушка знает, что ваша милость здесь!

— Знает?! Быть не может! Откуда?

— Мне неведомо; знаю только, что она вызвала к себе моего отца.

— Удивительно!.. А мне не написала?

— Нет, сеньор!.. Коли я верно поняла, ей известно, что вы у нас побыли, сеньор, но она полагает, сейчас вас уже здесь нет, потому и не отписала вам... Может так быть?

— Может; но откуда бы ей узнать?! Если кто-то проведал, что я здесь, как бы не напали на след.

— Едва ли; да коли и заподозрят что-то, свидетелей-то нету. Отец сказал, ему ничуть не боязно. Ладно, будь что будет. Вы сейчас об этом не задумывайтесь. Так отварчик-то нести?

— Несите, Мариана, раз вам угодно. Небо ниспослало мне в вашем лице сестру и друга.

Слова эти и ласковый взгляд Симана так обрадовали девушку, что она растерялась и не нашла ответа.

Мариана возвратилась с «отварчиком»: уменьшительный суффикс был в данном случае оправданным лишь как выразительное средство языка нежности, но никак не вязался с большой и глубокой белой миской и блюдом, на котором красовалось полкурицы, золотистой от жира.

— Так много! — воскликнул Симан с улыбкой.

— Съешьте сколько можете, — сказала девушка, зарумянившись. — Я знаю, городские господа из таких мисок не едят, да у меня нету другой поменьше; и не побрезгуйте, из миски из этой никто не едал, я нарочно в лавку сходила купила, подумалось мне, может, вы вчера отказались от еды, ваша милость, из-за того, что та миска вам противна была.

— Нет, Мариана, не будьте несправедливы, вчера я отказался от еды по той же причине, по которой отказывался сегодня: не хотелось мне, да и сейчас не хочется.

— Тогда поешьте потому, что я прошу... Простите мне такую вольность... Вообразите себе, что вас сестрица ваша просит. Вы же только что сказали мне...

— Что небо ниспослало мне в вашем лице сестру и друга...

— Ну вот...

Симан подумал, что должен принести сию жертву не только ради самосохранения, но и в угоду добросердечной Мариане. У него мелькнула мысль, далекая, впрочем, от всякого тщеславия, что эта кроткая девушка любит его. Выказывать, что он угадал ее тайну, было, по мнению Симана, жестоко: ведь состояние души его не позволяло юноше ни ответить Мариане искренней взаимностью, ни солгать. Однако же заботливость славной девушки не только не огорчала Симана, но была ему приятна. Ни одному человеку не в тягость чья-то безответная любовь. При самых печальных обстоятельствах, при последнем трепете сердца и в последние мгновения жизни мысль о подобной любви приносит радость тому, кто уже не может обрести в ней забвение скорбей либо упрочить с ее помощью уже рвущуюся нить жизни. Гордыня ли сердца человеческого тому причиной или что еще, но любовь, которую нам дарят, возвышает нас в собственных глазах.