Пагубные страсти населения Петрограда–Ленинграда в 1920-е годы. Обаяние порока

Загляните в газетную хронику: все эти маленькие люди нашего быта — кассиры, управдомы, в чьи руки попали чужие деньги, — гибнут жертвами одной и той же мечты — поймать улыбку Фортуны за клубным столом или на беговом ипподроме. Чужие, доверенные им суммы, для них отнюдь не цель, а только средство, только орудие, с которым они пробуют поймать свое счастье, свою „синюю птицу“»[349].

Центрами подобных соблазнов, разумеется, являются города, «где к услугам пьющих имеется целая плеяда пивных и ресторанов, так усиленно манящих к себе всевозможными аттракционами и деланным, аляповатым уютом»[350].

Замечание про аляповатый уют не стоит объяснять лишь стремлением автора подчеркнуть безвкусицу и пошлость подобных мест. Тот же Владимирский клуб выглядел богато и празднично, но только по меркам 1920-х гг. Отвратительным он показался известному эмигранту В.В. Шульгину, который в январе 1926 г. тайно посетил Ленинград. Один из знакомых предложил ему:

«— Желаете на закуску дня посмотреть нечто интересное? Как вы думаете, какое учреждение в „республике рабочих и крестьян“ открыто всегда, т. е. не закрывается ни днем, ни ночью?

Подумав, я сказал:

— Наверное, государственный кинематограф.

— Нет, не угадали.

— Ну так библиотека, родильный приют, Агитпросвет…

Он рассмеялся и сказал:

— Идем.

Пройдя несколько улиц, мы попали на бывший Владимирский проспект, а как он сейчас называется — не поинтересовался. Вошли в освещенный подъезд, где обширная вешалка ломилась от платья. Поднялись по достаточно торжественной, ярко освещенной лестнице. Взяли какие-то билеты и затем вошли в залу. Посередине ее журчал фонтан, ниспадая на какие-то ноздревато-тошнительные камни, как почему-то бывает у таких фонтанов. Кругом стояли столики. Напротив была стена с огромными окнами, через которые виднелась другая зала, еще ярче освещенная, очевидно, концертный зал. На эстраду взошел солидный человек, впрочем, хорошо одетый, который не мог быть не чем иным, как баритоном. Действительно, он массивным голосом стал „просить позволения“:

— Позвольте, позвольте!..

И полился пролог из „Паяцев“, нестерпимо надоевший и все же ужасно красивый.

Но мы предоставили ему изъясняться с публикой о страданиях салтимбанков и прошли в другую залу, дверь в которую виднелась налево. И там я увидел нечто, пожалуй, более интересное, чем творение Леонкавалло.

Отвратительный, мутный дым стоял в этой зале. От него тускнел яркий свет электричества. И физическая и психическая атмосфера этой комнаты была нестерпима.

Вокруг столов, их было штук десять, больших и малых, сидели люди с характерными выражениями…

— Что это? — сказал я. — Игорный дом?

— Да. Это то учреждение, которое в пролетарской республике не закрывается ни днем, ни ночью!

— Как? Никогда? Даже для уборки?

— Никогда. Республика не может терять золотого времени. В четыре часа утра, в двенадцать часов дня, в шесть часов вечера — когда ни придите, здесь все то же самое: все те же морды и все тот же воздух.

Я не мог тут долго выдержать. Здесь было слишком отвратительно. Кроме того, моя строгая фигура, в девственно-синей толстовке, была живым укором этому ужасному падению коммунизма.

Мы вышли в соседнюю залу и у журчащего фонтана слушали баритонов и теноров, видели пляшущих барышень, воображавших себя балеринами, пили чай с пирожными и философствовали.

И фонтан, не умолкая,
В зале мраморном журчал,
И меня б в мечтаньях рая…

Так вот, значит, каков социалистический рай! Не видя ее, я еще лучше улавливал коллективное выражение лица гнусной соседней залы. Мужские и женские лица, старые и молодые, сливались в одну скверную харю, нечто вроде химеры с лицом скотски отупевшим.

Публика тут была разная. Были хорошо одетые, но большинство было мятых и грязных, очевидно, небогатых. От этого делалось еще сквернее, ибо не с жиру пришли сюда эти люди; их притянула страсть, неумолимая, севшая уже на них верхом, как ведьма на Хому Брута.

— Кто ж содержит этот притон? Неужели государство?

— Почти что. Номинально какое-то общество, но львиная часть доходов идет… на народное просвещение.

— Черт возьми!»[351]

К концу 1920-х гг. городские центры азарта оставались столь же непрезентабельными. После закрытия карточных домов центрами азартных игр стали бильярдные. Одна из самых известных из них находилась в гостинице «Европейская». Ныне это один из самых дорогих и престижных районов города, а в 1920-1930-е гг. — место, куда Д. Хармс с приятелями мог зайти попить пива под соленый вареный горох. Драматург и киносценарист Н.Р. Эрдман в самом конце 1920-х гг. описал совместный с В. Маяковским поход в бильярдную так: «Это было очень злачное место по вечерам. Всегда очень много бильярдов, всегда в накуренной, густой такой обстановке, всегда подозрительные люди там собирались в большом количестве, играли крупно на деньги, мазали и выпивали» [352].