Пахарь

Дмитрий Павлович кивнул. Ему было горько, неуютно. Опять мучило бессилие. Человек столько всего напридумывал, облегчая, а подчас и усложняя себе жизнь. Но люди продолжали умирать в расцвете сил, и ничего нельзя было противопоставить болезням и несчастным случаям, которые их уносили. Кругом оставались тайны, белые пятна, очаги сопротивления природы, не желавшей подчиняться. Дмитрий Павлович поднял глаза на Тураева. Могучий старик, проводивший в последний путь многих и многих, сказал:

— Неудобно даже. Я еще скриплю, а его уже нет.

Они вернулись в дом Иргашевых, в гнездо, потерявшее лучшего своего птенца. Здесь Карим сделал первый шаг, отпустив палец матери. И здесь у него было все, что бывает у детей в хороших дружных семьях. Здесь он отпраздновал свадьбу, отсюда с молодой женой, двумя чемоданами и сердечным напутствием родителей уехал в Чиройлиер. Но родной дом оставался родным, и не было на свете ничего лучше и дороже его. И теперь осиротела не только семья, но и дом.

Грусть и боль становились нестерпимы.

— Я поеду, — сказал Дмитрий Павлович Курбанову. Но поехал не к своим родителям, а на старое Боткинское кладбище, где были похоронены его бабушка, и тетя, и друзья, которым не повезло так же, как и Кариму.

Машина развернулась у ворот. Он зашагал по центральной аллее, упиравшейся в церковь. На самом деле она обтекала церковь, но в начале аллеи, у ворот, этого не было видно. Стояли, как статуи, согбенные старушки. Живыми у них были одни глаза на пергаментно-покойных лицах. Они заранее переселились на кладбище, здесь им было лучше. Дмитрий Павлович не понимал этого совершенно. Для него они были людьми из другого мира, и их законсервированная печаль была ему неприятна.

Город мертвых безмолвствовал. Те, кого здесь хоронили сейчас, при жизни имели вес и положение, и об этом говорили поставленные им памятники. Памятники были гранитные, лабрадоритовые, мраморные, диабазовые, чугунные, бронзовые; добротные, дорогие, банальные, строгие, вычурные — всякие. Встречались и настоящие произведения искусства.

Вдруг Дмитрия Павловича поразило только что сделанное открытие. Памятники, поставленные давно умершим людям, соревновались между собой. Они кичились своим материалом, полированными плоскостями, золотыми буквами надписей, своей ценой, наконец. Он остановился. Осознать это было страшно. Что-то купеческое, мещанское вошло на кладбище и прочно поселилось на делянках вместе с почившими.

Дмитрий Павлович не без труда нашел могилы бабушки и тети, смахнув листья с металлической скамейки, сел. Лист, кружась, лег ему на голову. Он взял его двумя пальцами, смял, сдул с ладони желтую труху. Вспомнил картины своего детства, когда и бабка, и тетя были живы и воспитывали его, как могли. В то время он не знал, куда деться от их нравоучений. Теперь они были милы и приятны ему. Многие из простых назиданий малограмотной бабки пустили в нем прочные корни — в них заключалась правда жизни. Он вспомнил свое потребительское, эгоистическое отношение к этим растившим его милым женщинам. В словах, с которыми он обращался к ним, преобладали: дай, приготовь, пришей, постирай, погладь, свари. Из всей массы домашних дел он охотно выполнял лишь некоторые. Носил воду из колонки, которая была метрах в ста от дома, топил зимой прожорливую «контрамарку». Ездил на велосипеде на базар. Причем прежде чем попасть на базар, он мог объехать полгорода. Уже сколько лет рядом с ним нет ни бабушки, ни тети. И столько же лет, сколько их нет в живых, ему их не хватает.

Он спросил себя, почему человек устроен так странно? Должное своим близким в полной мере он отдает только после их смерти, тогда, когда им уже совершенно не нужны эти запоздалые знаки внимания. «Так же ляжем в землю и я, и Оля, и Кирилл, и Петя, — вдруг сказал он себе, и несправедливость этой реальности вновь потрясла его, как и несправедливость смерти Иргашева. — У нас примут дела новые люди, еще не появившиеся на свет. Они будут расти сорванцами и неумейками. Будут постигать суть вещей через синяки, шишки и разбитые носы. Но придет час, и они громко заявят о себе. А нас уже не будет, но многое в них будет от нас. «Все живое особой метой отмечается с давних пор…»

Дмитрий Павлович нашел старое ведро и полил заматерелый куст сирени. Постоял еще у могил, прислонившись к акации. Вспомнил друзей, трагически рано ушедших из жизни. «Ого, — удивился он, — многих же я проводил в последний путь. А сколько раз смерть подкрадывалась ко мне, но я увертывался, делал невообразимый кульбит, выворачивал руль и разминался с нею, а потом вытирал холодный пот и радовался своей ловкости и везучести».