Пахарь

— Так, так, — поохал, покрякал Киргизбаев. — Когда в одном сосуде вода выше, в другом ниже, и сосуды сообщаются, что происходит? Выравнивание уровня. Вы ушли вперед, другие отстали, силенок наддать, увеличить скорость у них нет, а сосуды-то сообщаются посредством общего плана, общего для всех задания. Речь идет не о том, чтобы вам остановиться или замедлить шаг, а о маневре силами и средствами в интересах плана. В Ташкенте и в обкоме мне говорят: вот тебе план, ты за его исполнение ответишь персонально, иди и дай план, введи земли. Сложно, неувязки возникли? Не ерепенься, не прожектерствуй. Найди, как обеспечить план, ты не маленький. Так мне говорят. Напутствуют, одним словом. Охать и возражать не станешь, никому мои охи не нужны. И твои — тоже. Ну, и как прикажешь, быть?

— Этот вопрос и я себе задаю. Как бы нам прочно поставить на ноги «Дренажстрой»?

— Это будем решать в следующем году. В их тресте нужно многое менять, улучшать. Искать сведущих людей, как ты. Они и выправят дело. А сейчас надлежит спасать план нынешнего года.

— Давайте призовем механизаторов из совхозов. Мы помогли в уборочную хлопкоробам? Помогли. Пусть и они теперь поделятся людьми.

Иркин Киргизбаевич внимательно оглядел Дмитрия Павловича и с его предложением согласился:

— Верная идея, — сказал он. — Не ты первый, правда, решил поскрести по сусекам. Поскребли, подмели, и нашли кое-что. Твоя идея уже работает. У тебя помощи больше не прошу. Ты и так помог, не встал в позу. Скажи, приятно подставлять плечо под тяжелую часть ноши?

— Прежде было приятно. В этот раз — нет. Моя ноша и есть сейчас самая тяжелая.

— Тебя на прием не возьмешь, ты борец, борец! — засмеялся Иркин Киргизбаевич. Он все еще ожидал резкостей, отпора, и это накладывало отпечаток на его поведение. «Откуда он знает, что я увлекался борьбой?» — подумал Дмитрий Павлович. — Людей твоих вернем первыми, — продолжал Иркин Киргизбаевич. — И вернем быстрее, чем ты ожидаешь. Но смотровые колодцы и гидротехнические сооружения целиком за тобой, тут твоих хватких ребят хлопкоробами не заменишь. По качеству работ эта замена так ударит, что не обрадуешься. Годами будешь во все инстанции объяснения рассылать. Потерпи еще месяц. Себя не вини, вини меня.

— Я так и поступаю, но мне от этого не легче, — оказал Дмитрий Павлович.

— Объясни людям, что к чему. Чтобы не унывали. И чтобы порядок, который создали у себя, блюли и совершенствовали на радость тебе, мне и самим себе.

— Интересно у нас разговор повернулся. Думал, вы упор сделаете на предпусковое кручение. Мол, поднажмешь и наверстаешь. А вы даже вину на себя берете, совесть мою успокаиваете. Но только не во изменение первоначального приказа.

— Язва ты, — простецки так бросил Иркин Киргизбаевич. — Это, может быть, и не вина, тут как посмотреть. Мы выкручиваемся, как умеем. Дадим план — никто не погладит против шерсти. Вот четыре года назад, когда о выполнении девятой пятилетки отчитывались и обстоятельства тоже сложились не сладкие, мы приписали к введенным землям целый массив, на котором только разворачивались мелиоративные работы. На меня надавили, я подчинился. Прокол тот помню. Бывалые люди говорят, что ошибки хороши только одним: позволяют извлекать уроки. Урок получил. С тех пор на приписки и сам не иду, и никого из подчиненных не толкаю. Пережил в связи с этим много. Знаю, из-за этого отношения у нас не сложились. Корю себя. Когда был пацаном, говорил, признавая вину: «Хочешь, ударь!» Но ушло то золотое время, когда все решалось просто, движением кулака от подбородка к подбородку, добро и ненависть открыто лежали на самой поверхности — бери, что тебе по нраву.

— Обстоятельства тогда складывались как сейчас? — спросил Голубев.

— Хуже, в том смысле, что я, новоиспеченный начальник, не знал всех тонкостей подведения итогов. Позволял на себя давить, когда здравый смысл требовал твердости. Но это прошлое, а нам в будущее смотреть надо. Твоя рабочая эстафета мне по душе.

«Наша рабочая эстафета», — хотел поправить начальника Голубев, но не поправил.