Пахарь

Беспокойство, постоянно жившее в нем, вело и вело свою нескончаемую работу. Оно вело ее исподволь, негромко и настойчиво. Где-то он что-то упустил, не успел, недопонял, отдал не то распоряжение. Сейчас он не мог сказать, что именно он сделал не так. Но завтра узнает и огорчится. И засучит рукава. Было ощущение потери, уже случившейся или надвигающейся. Оно явилось ниоткуда, пришло и не собиралось уходить. И даже стоградусный сухой саунный жар не размягчал и не изгонял все его сомнения, предчувствия и беспокойства. Он был здесь, в обшитой толстыми кедровыми досками жаркой комнате, и пот стекал с него ручьями. И единовременно он был далеко отсюда, на многочисленных своих объектах, и на самом главном объекте — первой насосной. Он видел своих людей в деле, знал их заботы, нужды и желания. И от того, что он был сейчас не со своими людьми, а нежился в роскошной сауне, ему и было не по себе. Словно он украдкой, исподтишка хватал то, что ему не принадлежало. Беспокойство мешало расслабиться совершенно, как он расслаблялся двадцать лет назад в парных, сгоняя лишний вес перед серьезными соревнованиями. Тогда он был сложен, как Аполлон. Теперь в нем было много лишних килограммов, которые он не сгонял ни ежедневной зарядкой, ни бегом, ни плаванием, и которые уже определенно мешали ему. Тело медленно, но неудержимо теряло упругость, и силу, и неутомимость.

— На снег! — скомандовал Сабит Тураевич.

Во дворе было много снега, и он продолжал падать крупными хлопьями. Они выбежали и стали осыпать друг друга снегом. Но разгоряченным телам этого было мало. Тогда они стали кататься по снегу. Снег сразу таял, едва касался распаренных тел. Они совершенно не чувствовали холода. Они растирали себя снегом и гоготали. Так, так! Еще рразик, еще рраз! И — в бассейн. Вот она, сказочная, несравненная прелесть бытия!

Каждая клетка тела была разбужена и взбодрена. Дмитрий Павлович и Толяша выпили еще по бутылке «будвара», а Сабит Тураевич налил себе зеленого чая. Толяша недавно вычитал у геронтологов, что один француз, кюре, прожил сто тридцать лет и ежедневно выкушивал бутылек коньяка. Геронтологи, правда, сделали вывод, что если бы он не разрешал себе этой маленькой слабости, то прожил бы еще больше. Все посмеялись над этим опрометчивым выводом — куда же больше, да и зачем больше? Но и после этой байки Сабит Тураевич не позволил налить себе пивка.

— Всему свое время, — пояснил он, — а потому разбавим чаем выпитое ранее, — и наклонил над пиалой цветастый фарфоровый чайничек.

— Командир, знаешь, почему я сегодня это дело организовал? — сказал Толяша. — В благодарность за твою рабочую эстафету. Никто тебя еще не благодарил за нее, так что запомни: я — первый. Вчера меня какой-то бородач для газеты фотографировал. За восемнадцать трудовых лет я ни разу не удостаивался такой чести, а тут — пожалуйста. Теперь я знаешь кто? Один из инициаторов славного патриотического начинания. Я всегда смеялся над такими вещами. Они как-то обтекали меня, не задевая. А сейчас не смеюсь. Пусть мы много шуму поднимаем и много лишних слов произносим, но ведь это не пустое сотрясение воздуха! Дело-то делается быстрее и лучше! А коль так, будет пусть и шум, и лишние слова пусть льются, если мы без них еще не научились обходиться.

— В интересах дела постою и под прожектором славы! — поддел друга Дмитрий Павлович. — Один-один, дорогой.

— Это когда же ты мне гол вкатил? — поинтересовался Толяша.

— Сейчас.

— А я тебе?

— В первом тайме, когда я о блага цивилизации споткнулся.

— Но матч еще не окончен? Или снова боевая ничья и «победила дружба»?

— Разве в матче между начальником и подчиненный возможна боевая ничья? — невинно так осведомился Дмитрий Павлович. — Путаник ты, Анатолий.

— А я дерзаю! — сказал Толяша. — Учусь уму-разуму и обращаю приобретенные знания против своего учителя. Но только на совершенно законном поприще социалистического соревнования.

Беспокойство наконец утихло. Оно спряталось, замаскировалось и не давало о себе знать. Ни его подчиненные, ни он сам, ни вышестоящие инстанции уже не совершали ошибок и просчетов и досконально выполняли обещанное. Жизнь раздвинула свои горизонты. Работа, этакая огромная глыбища, уменьшилась в размерах, отодвинулась, перестала заслонять собой все и все собой подавлять.

Они в третий раз вошли в сауну и плотно притворили дверь. Толяша выплеснул на раскаленные камни стакан пива. Хлебный дух растекся по сауне, пар опалил. Опять заискрились, запереливались бисеринки пота. Толяша вдруг ударил себя в грудь, запел, дурачась:

Течет шампанское рекою,
И взор туманится слегка.
И все как будто под рукою,
И все как будто на века…

Остановился, погас…