Пахарь

Новый корабль покидал Севастополь, и десятки матросских глаз провожали раскинувшийся на холмах белый город. Это был большой корабль. Он шел элегантно, споро, неотвратимо. Севастополь жил для флота, для страны, для мирового социалистического содружества. Большой корабль, идущий в открытое море нести свою ратную службу, являл собой величественное зрелище. Дмитрий Павлович и Петя зачарованно смотрели на него. Когда силуэт корабля, непрерывно уменьшаясь, растворился в дрожащем воздухе, Дмитрий Павлович сказал!

— Вот так, блин горелый! Пусть они попробуют! Пусть посмеют! Не посмеют, не попробуют.

— Кто — они? — спросил Петик.

— Господа разные. Они нас не любят, мы им не нравимся. И не любите, мы в друзья-приятели не набиваемся. Запомни, мальчик: ты живешь в замечательной стране, лучше которой нету. Есть более богатые, более теплые, может быть, и более красивые, согласен и на такое допущение, а лучше — нету.

XII

Я стояла с Петей в ялтинском шумном и людном скверике у бурлящих аэрофлотских касс и спрашивала себя, нравится ли мне Ялта. Никогда прежде не видела я городов с таким специфическим назначением — принимать и обслуживать отдыхающих и стремиться, чтобы им было хорошо. Хотя толчея была великая, каждый гость Ялты находил и кров, и место за столом, и место на пляже, и людям непритязательным этого было вполне достаточно. Ну, а я, каковы мои запросы?

Тихий, изящный Форос был мне по душе, колготную Ялту я не воспринимала и жить бы в ней не желала. Наверное, надо вырасти здесь, чтобы полюбить этот город. Петю тоже смущало многолюдие, и он крепко держал меня за руку. «Что делать, если он потеряется? — подумала я. — В таком муравейнике, как этот, быстро его не найдешь».

Стеклянные двери выбросили Дмитрия, и он покатился к нам. Он улыбался так светло, лучезарно, что я спросила себя, почему над его головой нет нимба. Он весь был торжество и ликование. «Чему он улыбается?» — подумала я. Он протянул мне билеты, и я увидела, что в Ташкенте мы будем на три дня раньше, чем договаривались. Мой муж отнял у меня и у сына три дня отдыха на благословенном форосском берегу и был счастлив, что поступил так. Он отнял у нас эти дни ради того, чтобы раньше окунуться в живописные и нервотрепные чиройлиерские будни.

В первые годы замужества я бы взорвалась, запротестовала, устроила сцену, отплатила бы ему за самоуправство недельным тяжелым молчанием — и ничего не добилась бы, мы бы все равно улетели в тот день, на который взяты билеты. Но брак научил меня обходить острые углы. Теперь я промолчала, более того, не подала вида. Раз это нужно ему, я должна, обязана с этим смириться. Его просто нужно принимать таким, какой он есть. Двадцать два дня у моря — это ведь целая вечность, пролетевшая, правда, как один миг. Вот так же и жизнь пролетит. Еще вчера я взирала на мир ясными глазами юности, а завтра оглянусь — где же она, жизнь, куда подевалась? Да было ли что-нибудь вообще до того, как голову покрыла благородная седина? Все в прошлом. Зато дети взирают на мир Колумбами: все впереди.

— Ты не умеешь отдыхать, — сказала я Диме. — Ты не любишь отдыхать.

— Мы этого не проходили, — отшутился он. — Но, по-моему, я был сверхтерпелив. Если бы я прилетел сюда один, меня бы давно уже как ветром сдуло.

— Лучший для тебя отпуск — это работа, — сказала я.

Улыбка его стала чуть-чуть виноватой, но я-то знала: ликования в ней больше, чем вины.

Мы пошли к морскому вокзалу. Улицы казались муравейниками, и магазины казались муравейниками, и скверы, и базар, и набережная. В эти солнечные летние дни Ялта была большим муравейником.

На одну из центральных улиц выходили витрины букинистического магазина. Я вдруг остановилась, как вкопанная. Меня поразила цветная репродукция на глянцевой суперобложке. По весеннему полю, по блестящим пластам земли за лошадью и плугом шел человек. А над вспаханной им землей вились черные птицы и вставало огромное солнце. Фигура пахаря была изображена буквально несколькими выпуклыми мазками, голова и руки его лишь угадывались. Но чувствовалось, что за плугом шел сильный человек, кормилец, который любит землю и все растущее и живущее на ней.

— Погляди, ведь это ты! — сказала я.

Муж вперил в картину изучающий взгляд. Через минуту счел нужным выразить свое мнение:

— А что, весьма похоже. В таком случае Ван Гог запечатлел меня задолго до того светлого дня, когда я родился. У великих это иногда получается. Дар предвидения остается загадкой. Со своей стороны, я нисколько не удивлен тем, что симпатичен ему.

Мы вошли в магазин и попросили эту книгу. Ее выпустило миланское издательство. Еще две картины Ван Гога оказали на меня такое же сильное воздействие — «Сеятель» и «Жнец». Собственно, сюжеты их были аналогичны «Пахарю». Сеятель сеял, а жнец убирал выращенное, и огромное солнце освещало пашню, принимающую семена, или оранжевое спелое пшеничное поле и черных вьющихся над пшеницей птиц. Каждый раз в поле выходил сильный человек, труженик, облагораживающий землю. Художник обладал дьявольским умением убеждать. Это было как передача мыслей на расстояние.