Пахарь

Мое настроение коротко определялось одним словом — приподнятость. И ехала к лабораторию, которая продолжала оставаться моей. Я чувствовала себя так, словно ехала на свидание с любимым человеком. Торопилась, тихо радовалась встрече, предвкушала ее, заранее боялась расставания. Боялась одиночества, которое могло прийти потом. Если мы вопреки судьбе не будем вместе. Боялась новых людей в лаборатории, не знающих меня, принесших с собой свои порядки. Было столько лет разлуки, а сейчас все меняется так быстро.

Здесь я начинала, научилась расспрашивать модели, записывать ответы и переводить их на язык технических рекомендаций. Лучше мне нигде не работалось. Я вошла в проходную, как входят в родной дом после долгого отсутствия. За воротами была площадка для машин и бурового оборудования. Все это хозяйство обслуживало изыскателей, которые вооружали проектировщиков полной характеристикой местных условий.

Дальше располагались лаборатории. Они изучали грунты, фильтрацию, строительные материалы. А самая большая, наша, изучала взаимодействие гидротехнических сооружении с водным потоком. Она располагалась в двухэтажном бежевом здании, в похожей на спортивный зал пристройке, в самодельном крытом шифером ангаре и непосредственно на открытом воздухе. Я вспомнила, что, когда строили вот это бежевое здание, рабочие срубили грушу, огромную, как столетний дуб. Она одна давала больше тонны плодов. Когда ее рубили, старик-хозяин обнимал шершавый ствол и плакал. Он мог обхватить руками только треть могучего ствола. И жена его плакала, и сноха, и внуки. Когда дерево рухнуло, поднялся ветер, взметнулась пыль, по земле пробежала дрожь, как от обвала. Наверное, здание можно было расположить так, чтобы сохранить грушу. Но этого не сделали, ненужная жестокость свершилась. И во мне осталось чувство утраты, непоправимости содеянного. Оказывается, оно не рассосалось до сих пор.

Рядом с лабораторией была столярная мастерская дяди Миши. Дверь отворилась, высокий человек в брезентовом фартуке вынес огромный ворох желтой стружки и аккуратно, ничего не обронив, опустил его в фанерный ящик. Такой аккуратностью — это прочно врезалось мне в память — отличался сам дядя Миша, Михаил Терентьевич Чуркин, немолодой, но крепкий, добродушный, добросовестный до щепетильности. Другие рядом с ним тоже работали хорошо, разгильдяев он не жаловал. Но даже на их фоне его добросовестность была очень выпукла, настолько он, прирожденный умелец, возвышался над просто хорошими работниками. Он стал возвращаться в мастерскую, и тут я окликнула его.

— Ольга Тихоновна! — сказал он ласково и улыбнулся. У него была широкая, добрая, западающая в душу улыбка. — С чем пожаловали?

— С визитом дружбы, — сказала я. — Неофициальным. Рада видеть вас здравствующим и полным сил.

— Чего уж, — отмахнулся он. — Что-нибудь прибавить к тому, что есть, уже не могу. Не растерять имеющееся — вот о чем пекусь-беспокоюсь.

Он сдал, и заметно. Поседел, усох. Ему за шестьдесят. И годы плена — один за сколько? За десять? С октября сорок первого, когда немцы разорвали фронт под Вязьмой, и до нашей победы, он был за колючей проволокой. О пережитом молчал, значит, не умел подобрать слова, хотя бы приблизительно передававшие то, что было. У него, правда, был выбор. Но обвинить его в том, что он тогда выбрал не смерть, я не имела права. Оставаясь в мастерской сверхурочно, приходя в субботу, он, как я чувствовала, все еще отрабатывал эту свою вину. Никто не заставлял, а он отрабатывал.

— Милости прошу, — сказал он, распахивая дверь в мастерскую.

Я вошла. Двое мужчин со смаком строгали доски. Михаил Терентьевич представил меня. Мужчины прекратили работу, я стала центром внимания. Пахло далекой тайгой, и еще пахло химией — органическим стеклом и бьющим в нос клеем. Вся стена была занята столярным инструментом и какими-то придуманными Чуркиным приспособлениями, облегчавшими работу. На его массивном верстаке лежали плексигласовые трубы. Плоский низ, овальный свод. Модель строительного туннеля. Какой же станции? Рогунской? Скорее всего, да.

— Оргстекло мы теперь греем не в масле, а в воздушной печи, — сказал Чуркин.

Подвел меня к компактному сооружению, отворил дверцы. Включил рубильник. Зашуршали, матово заалели спирали, пахнуло сухим жаром.

— Финская банька! — сказала я.

— Шутница вы, Оля! — улыбнулся Чуркин. — Ребята, не зная вас, могут подумать, что серьезности в вас маловато.

— Ну, Миша! — сказал один из мужчин. — Мы наслышаны, наслышаны. Ольга Тихоновна такой же великий исследователь, какой ты столяр.

Я покраснела. Михаил Терентьевич сказал:

— Температуру держим с точностью до градуса. Если бы оргстекло, как прежде, в масло клали, желтый туннель получился бы, тусклый. А теперь как хрустальный.

— Неистощимый вы выдумщик. Или, по-нынешнему, неутомимый рационализатор, — сказала я.

— Возвращаетесь?

— Очень хочу. Да не знаю, как. Мужа сюда не пускают.

— Так это… ежели как взглянуть. Одним и к лучшему это, одним ничего другого и не надо.

— Мне будет плохо.

— В строгости прежней живете?

— Как умею, дядя Миша.